— Не надо давать мне денег, — говорила ему она. — Яйца и овощи, которые ты приносишь, стоят дорого. И это просто глупо. Ты видишь, что теперь я сама могу прокормить и сестренок и Франсуа. Ты добрый, Орельен, но лучше побереги эти деньги для себя: они нужны вам не меньше, чем нам. Зачем тратить их на ерунду?

— Да они мне ничего не стоят, Кати: поработаешь маленько вечером, после фабрики, — вот и все. Хозяева расплачиваются со мной яйцами или овощами. А иногда деньгами. На что они мне? Лучше буду отдавать их тебе.

— Нет, нет, спасибо! Ты уже помог мне собрать деньги на мамину могилу, а теперь хватит. Теперь копи, деньги для себя.

Но Орельен заупрямился, и Катрин поняла, что своим отказом крепко обидит друга. И девочка по-прежнему брала у него Деньги и складывала их в тайничок под кирпичом очага. Она дала себе слово не трогать эти деньги и когда-нибудь, при случае, вернуть их Орельену.

Однажды вечером, в конце мая, Катрин задержалась на работе дольше обычного. У господ был званый обед, и госпожа Пурпайль заявила, что нуждается в ее помощи. Девочка старалась изо всех сил.

— Вот уж кто умеет работать! — приговаривала толстуха, раскрасневшаяся от жары и волнения. — Не то что ты, дражайшая моя Матильда!

Горничная бросала на Катрин яростные взгляды. С того дня, как девочка стала носить господам полдник, Матильда затаила злобу против Катрин.

Временами она даже изрекала по ее адресу туманные угрозы: «Ничего, скоро всему этому придет конец — мадемуазель Рашель обещала мне». Катрин не обращала внимания на эти враждебные выходки и прилагала все усилия, чтобы делать свое дело как можно лучше и быстрее! Госпожа Пурпайль, явно благоволившая к маленькой служанке, не раз говорила ей: «Матильда не столь зла, сколь глупа, Кати. Если бы не эта змея Рашель, которая вечно ее подзуживает, Матильда при ее лени была бы только рада, что избавилась от лишних хлопот».

Около девяти часов госпожа Пурпайль поблагодарила Катрин за помощь и сказала, что теперь управится сама. Катрин надела свои сабо и попрощалась.

Проходя по саду, благоухавшему сиренью, жасмином и розами, девочка замедлила шаг. Из распахнутых настежь окон парадных комнат доносились громкие, оживленные голоса, смех, звон посуды. Катрин ужасно хотелось заглянуть хоть одним глазком в столовую, чтобы узнать, кто так громко говорит и весело смеется.

Со стороны конюшен послышался скрип гравия под чьими-то тяжелыми шагами. «Это Клемент», — подумала Катрин и бросилась к воротам, опасаясь, что кучер заметит ее и насплетничает Матильде: «Маленькая Шаррон подслушивала под окнами в саду».

На улице было еще светло. Вдоль всей Городской площади пышно цвели акации. Вокруг беседки для оркестра прогуливались, заложив руки за спину, несколько пожилых горожан. За оградами садов и парков звенели молодые, веселые голоса. Женский голос крикнул: «А ну, дети, пора спать!» Ласка, прозвучавшая в этом мягком голосе, наполнила сердце Катрин острой тоской.

За Городской площадью на пути Катрин не встречались больше богатые особняки с высокими фасадами, узорными решетками и каменными оградами. Но и здесь, в тишине весеннего вечера, сидели у окошек или на крылечках домов лавочники, ремесленники, прачки, швеи, которым Катрин, проходя, желала доброго вечера, а они отвечали приветливой улыбкой. Весенний воздух был так мягок, последние лучи уходящего дня так теплы, что Катрин невольно замедлила шаг. Ей не хотелось спешить, и она решила идти окольной дорогой, по узкой улочке, выходившей прямо к церкви святого Лу. Уже издали она увидела богомольцев, выходивших поодиночке из дверей храма. Черная колонна воспитанниц монастырского приюта появилась на паперти; одна монахиня возглавляла безмолвное шествие, другая замыкала его. У. самого входа в церковь стоял, сгорбившись и протянув руку, мальчик-нищий. Кое-кто из проходивших мимо верующих, клал ему на ладонь медную монетку; другие отворачивались, делая вид, будто не замечают протянутой руки. В такие мгновения Катрин страдала за нищего. «Как ему, должно быть, стыдно, когда они шагают мимо и не замечают его!» Толстая дама остановилась у входа, вытащила из-под пышной верхней юбки кошелек, достала монету и положила ее на ладонь мальчика. «Но ему, может, еще стыднее, когда подают…»

Вдруг Катрин вздрогнула и замерла на месте. Бессознательным движением она запахнула на груди косынку, словно струя ледяного ветра внезапно пронизала ее до мозга костей. И хотя в теплом воздухе не ощущалось ни малейшего движения, и вечерняя свежесть ближних полей не долетала сюда, девочка почувствовала, как смертельный холод охватывает ее с головы до ног: в молодом нищем она вдруг узнала Орельена! «Нет, нет, не может этого быть!

Орельен давно спит в своей лачуге или помогает какому-нибудь огороднику пропалывать грядки. Орельен слишком горд, чтобы просить милостыню!»

Медленно, как во сне, Катрин двинулась дальше. Теперь верующие выходили из церкви целыми группами и то и дело заслоняли от нее нищего. Подойдя к паперти, Катрин подумала: «Хоть бы его там уже не было!» Но нет, он стоял на месте, стоял согнувшись, словно у него был горб, и все так же униженно протягивал руку. Чувствуя, что не в силах пройти мимо, Катрин прислонилась к стене у дверей какого-то дома. Отсюда, никем не замеченная, она могла наблюдать за тем, что происходило у входа в храм.

Да, сомнений больше нет: это действительно Орельен, это он просит милостыню, тот самый Орельен, который краснеет от гнева, когда говорит о милосердии богачей! Орельен, который каждое воскресенье приносит ей медные су! Катрин словно оцепенела от изумления, раскаяния, гнева, печали и странного чувства, которое не могла ни понять, ни назвать. Была ли то тревога? Или смутное восхищение? Пожалуй, и то и другое, но сплетенные так тесно, что разъединить их было невозможно. «Стыдно!.. Ах, как мне стыдно — и за него… и за себя!»

Последние прихожане выходили из церковных дверей; одна из женщин вернулась назад и подала Орельену милостыню.

Катрин показалось, что она слышит его униженное «спасибо». Как он должен ненавидеть этих благодетелей!

Нищий подождал еще минуту, но больше никто не появлялся в дверях храма.

Тогда он выпрямился и провел рукой по лицу.

Перед Катрин снова стоял прежний Орельен, такой, каким она знала его столько лет: прямой, стройный, серьезный. Он спустился с паперти, остановился, пошарил рукой в кармане, достал собранные монеты, пересчитал их, снова засунул в карман и пошел не спеша по улице. Когда он поравнялся с дверью, за которой пряталась Катрин, девочка окликнула его. Он вздрогнул, как от удара, и побледнел.

— Я заходила сюда по поручению хозяев, — сказала она. Орельен помолчал минуту, еще не опомнившись от неожиданности, и пробормотал:

— А я решил прогуляться перед сном; погода уж больно хороша.

Они шли рядом по улице и молчали. «Сказать ему, что я видела?» — думала Катрин. Но если она скажет, решится ли Орельен показаться ей когда-нибудь на глаза? А если не скажет, то ложь эта всегда будет стоять между ними, как стена, и тогда… тогда им лучше совсем не видеться. Дойдя до Ла Ганны, Орельен спросил:

— Ты только что вышла из тех дверей, когда окликнула меня?

— Да. А почему ты спрашиваешь?

— Просто так. И долго ты пробыла у этих людей?

— Не знаю. Точно не знаю.

— Народ уже выходил из церкви?

— Нет еще.

В сгущавшихся сумерках Катрин показалось, что лицо ее спутника теряет понемногу свое напряженное выражение. Он торопливо заговорил о работе на фабрике, о Жюли, которая с каждым днем становится кокетливее, о соседях по Ла Ганне…

Катрин не мешала ему говорить: она просто не слушала его. Скоро они расстанутся, думала девочка, и если она не соберется с духом и не скажет Орельену правду, дружбе их придет конец… У поворота на тропинку, которая вела к дому-на-лугах, они распрощались.

— До воскресенья, Кати!

— До воскресенья.

В это воскресенье она ни за что не возьмет деньги, которые он захочет ей отдать. Но если она промолчит сегодня, Орельен будет каждый вечер, до самого воскресенья, стоять на паперти с протянутой рукой. И в этом будет ее, только ее вина!