Мин Сун Ен объяснила, как получить обед, и ушла.

Мен Хи взяла со стола пустую миску, из которой кто-то уже ел, оторвала из книжечки бон одну марку и подала в окошко.

Женщина в засаленном, грязном халате со слезящимися глазами и усталым лицом, не сполоснув миску, положила туда большую ложку черной разваренной чумизы и посыпала ее сверху крохотными, пересохшими рыбками.

Мен Хи отыскала свободное место, втиснулась между женщинами, взяла со стола палочки, которыми тоже кто-то уже пользовался, и принялась за еду.

Едва она успела доесть чумизу, как раздался звон колокола — конец обеденного перерыва.

И снова вертелся барабан, мелькали ножи, липли к глазам мелкие хлопья…

Мен Хи стояла, наклонившись над барабаном, и усердно разрыхляла пеньку. Теперь-то уж она выдержит до звонка. Должна же наконец привыкнуть ее изнеженная спина к согнутому положению. Пусть болит поясница — привыкнет, и все пройдет.

И опять она прозевала ту минуту, когда спина сама разогнулась. А надсмотрщик не прозевал. Наверно, он стоял все время позади и только и ждал, чтобы она опустила руки. Хотя нет, удары его бамбуковой палки поминутно раздаются во всех концах цеха. Просто у него такое тигриное чутье: он заранее может определить, кто сейчас сделает передышку, и издали крадется к намеченной жертве, чтобы полоснуть ее своей палкой.

Бьет он сильно, но с разбором. Бьет по спине, по голове, по ногам, а вот рук не трогает: руки нужны для работы.

Наконец наступила смена, и Мен Хи направилась в общежитие. Она еще могла двигаться, хотя не так бодро, как до обеда. По двору пришлось ковылять, держась за стену. Теперь Мен Хи не пряталась: было совсем темно, и, значит, никому не видно, как она идет.

Циновка действительно оказалась свободной, и Мен Хи нашла ее легко, потому что как раз над этим местом горела лампочка.

Мен Хи легла не очень удобно. Но устроиться как следует не успела: заснула.

Когда ее разбудили, она лежала все в той же неудобной позе. Было светло. Ясно, что настало утро. Это Мен Хи поняла сразу. Почему же она не может встать?

Но она встала. Лежать и нежиться ей никто не позволит. Впереди долгий рабочий день, и нельзя обращать внимание на то, что тело болит.

Мен Хи твердо решила не поддаваться усталости. Оно все время болит, это хилое тело, но двигаться все-таки может. А думать о том, где и что болит, — занятие для помещичьих дочек и лентяек.

Она пошла в цех и снова повторяла за надсмотрщиком слова клятвы вечной верности японскому императору, а потом встала к барабану.

И за время до обеда она только один раз разогнула спину, и только один раз ее ударил надсмотрщик. Перед самым перерывом она работала очень усердно, особенно когда увидела, что надсмотрщик идет к ней. Но он ее не ударил, а тихо сказал:

— Семьсот двадцать шесть, тебя вызывают в контору. Сейчас вызывают, бросай работу и иди.

Сначала Мен Хи решила, что ее обманывают: она бросит работу, а он за это начнет бить ее палкой. И она стала еще быстрее подсовывать пеньку в ножи. Но надсмотрщик повторил свое приказание и сказал, что вызывает ее Пэ Чер Як. Тогда она разогнула спину и пошла.

Пэ Чер Як поднялся ей навстречу, широко улыбаясь.

— Ну, как ты устроилась на новом месте? — спросил он ласково. — Не трудно ли тебе работать, не обижает ли тебя кто-нибудь?

Мен Хи обернулась: может быть, это он не ей говорит? Но в комнате никого больше не было.

— Вы, наверно, ошиблись, — несмело сказала она. — Я Пак Мен Хи, я работаю на разрыхлительной машине.

— Да, да, я знаю, — снова широко улыбнулся Пэ Чер Як, — я забочусь о рабочих, и особенно о таких, как ты, поэтому спрашиваю, как ты себя чувствуешь.

«Что это значит «таких, как ты»? — подумала Мен Хи. — Или он считает, что я не могу работать?»

— Мне нетрудно, — начала она оправдываться, — обо мне не надо заботиться больше, чем о других.

— Как не надо? — удивился Пэ Чер Як. — Ведь ты сирота? Ты действительно сирота? Отвечай, что же ты молчишь.

— Да.

— И никаких родственников у тебя в Сеуле нет?

— Нет.

— И знакомых нет?

— Нет.

— Очень хорошо! То есть это очень плохо для тебя. Вот поэтому я должен о тебе позаботиться.

Он молча походил по комнате. Потом близко подошел к Мен Хи.

— Ты дала клятву на вечную верность японской империи?

— Да!

— Запомни слова, которые ты произносила! Если ты нарушишь эту клятву, — он скрестил руки на груди и молитвенно поднял глаза, — великая кара падет на твою голову.

Лицо его стало суровым.

— Работай и повинуйся. Ни с кем пока не заводи дружбы, никому не доверяй, никого не слушай, никуда не ходи. Время теперь напряженное, идет война, и болтунов развелось очень много. Никто из них добром не кончает. Все, что услышишь, рассказывай мне. Я буду о тебе заботиться, ведь ты сирота. Рассказывай мне все, что увидишь, что долетит до твоего уха, даже то, что покажется неинтересным. Сообщай мне все, что делается вокруг. Я сам укажу тебе, с кем дружить. Тебе будет хорошо. Если сможешь точно выполнять все мои распоряжения, я прибавлю тебе жалованья. Только ни о чем не думай, я сам буду говорить, что тебе надо делать. И никому не передавай моих слов.

Мен Хи слушала и никак не могла понять, чего он хочет. Конечно, она будет делать все, что от нее требуют.

В послеобеденный час жизнь центральной сеульской гостиницы «Чосон-отель» замирает. Тихо и пусто в огромном вестибюле. И даже мозаичные драконы, распростершиеся на полу, так лениво раскрыли пасти, будто зевают.

У стены неподвижно стоят шесть одинаковых мальчиков с серьезными лицами. На них все белое: накрахмаленные кителя с ярко начищенными медными пуговицами, белые перчатки, белые жокейские шапочки, и кажется, будто это игрушечные солдатики.

Они смотрят на широкую мраморную лестницу, устланную ярким ковром, по которой спускается человек. Это Чо Ден Ок. Он идет медленно и важно, не вертя головой, что дается ему не без труда.

Он не держится за перила, а идет по центру ковра, подняв голову и расправив узкие плечи. И голова и корпус неподвижны, будто выточены из одного бревна, а ноги он поднимает непомерно высоко. Вся фигура Чо кажется мальчикам смешной, но они не засмеются, даже улыбка не промелькнет на их лицах: за подобный проступок немедленно выгонят с работы, а такое хорошее место получить нелегко. Ведь не так уж дорого они платят хозяину за это выгодное место.

Каждые десять дней после уплаты в кассу гостиницы установленной суммы им кое-что остается и для себя, потому что тут бывают щедрые клиенты. Редкий месяц чаевых не хватает, чтобы расплатиться с хозяином.

Сойдя вниз, Чо Ден Ок поднимает руку:

— Вещи!

Три мальчика бросаются вверх по лестнице, и в ту же минуту из-за портьеры выскакивают три такие же фигурки и занимают места убежавших.

Швейцар распахивает перед важным клиентом массивную дверь, но Чо Ден Ок вдруг останавливается, морщит лоб, как бы что-то вспоминая.

Даже сейчас, в минуту своего безмерного торжества, когда мечты уже унесли его далеко от этой гостиницы, он не может удержаться, чтобы не показать свою власть над другими, пусть швейцар стоит и держит дверь, пусть, склонившись, ждет, пока он не проследует мимо. Этот ничтожный служака должен чувствовать, что перед ним важная персона.

Не всех корейцев пускают в «Чосон-отель». Здесь может остановиться крупный помещик в широких штанах и халате с двумя лентами. Чо Ден Ок больше, чем помещик, это должны видеть все. На нем узкая тужурка цвета хаки, с тугим стоячим воротником. Сейчас идет война, и все государственные люди ходят в полувоенной форме. Он согласился терпеть и неудобства номера в верхней части гостиницы, где в комнате ходят, как по улице, не снимая обуви, а номер загроможден столом, стульями, шкафом и кроватью. Эта мебель все время стоит в комнате, будто на складе, и ее не убирают целый день, даже когда в ней нет надобности, и картины постоянно висят на стенах, собирая пыль. По коридору верхнего этажа надо ходить с опаской, чтобы не ударили внезапно распахнутой дверью.