— Уж если она сумела помириться с графиней де Пасси, то каждый может простить все, что угодно! Я правильно говорю, Джо?

— Что такое?! — вырвалось у меня.

Не замечая моей реакции, она продолжала свое:

— Графиня так высоко о вас отзывается! Третьего дня я встретила ее на благотворительном обеде. Представьте, она говорила о вас не смолкая: как вы умны, мужественны, а главное, о том, что вы с ней снова сблизились и не можете жить друг без друга.

Я, с трудом придя в себя от изумления, поставила чашку на блюдце, ложечку аккуратно положила рядом, поднялась с чудовищного пуфика и выпрямилась во весь рост.

— Моника де Пасси для меня не существует!

Оживленная беседа прервалась, все замерли на своих местах — кроме хозяйки, которая, наоборот, разразилась целым потоком слов, при этом еще и нервно жестикулируя.

— Я хотела сказать, что она… она высоко отзывается о вашем общем прошлом и… и о том, как она вас любила, как вы были ее покровительницей и учили ее тысяче вещей, необходимых для успеха в обществе! Ведь вы обе увлекались Людовиком Шестнадцатым, не правда ли, и вот она…

Не знаю, что заставило эту трещотку наконец умолкнуть: мой ледяной взгляд или отчаянные знаки, которые делал ее муж с другого конца гостиной. Возможно, и то и другое. Так или иначе, она умолкла и огляделась в поисках поддержки.

— М-м… прошу прощения! Понимаете, я не знала, — сказала она с заметным неудовольствием. — Я только пыталась привести пример из повседневной жизни. — Заметив, что муж удрученно качает лысой головой, она закончила речь с вызовом: — Ничего плохого я не хотела!

Мне было ясно, что этой женщине никогда не подняться выше третьего разряда: в ней не было такта и деликатности, манерами она напоминала офицера карательного отряда. При этом я сознавала, что она не лжет, что Моника продолжает убеждать людей, что все забыто и прощено. Это бесило меня, и я еще раз поклялась, что не позволю этой авантюристке плести интриги вокруг моего имени. Ей удалось отобрать у меня все, но мою дружбу она не получит!

После ужина английский дилер предложил подвезти меня домой. К тому времени его акцент почти совершенно исчез (думаю, он был такой же англичанин, как и я). Такси едва успело набрать скорость, как он склонился к моему уху и осведомился, нет ли у меня «чего-нибудь стоящего на продажу», таким масленым тоном, что я задалась вопросом, что он имеет в виду. Это было такое ничтожество, что я даже не оскорбилась, просто ответила односложным «нет». Тогда он дал таксисту указание сначала подбросить его до отеля, то есть на другой конец города, а там просто вышел, не только не заплатив, но и не попрощавшись.

Тем не менее на другое утро я написала хозяйке салона благодарственную записку — если не теплую, то любезную. Обычно я отсылала такие письма с посыльным, а не почтой, но утомительный день совершенно отбил у меня память. Я обнаружила записку только через две недели, поэтому обрывки отправились в мусорное ведро.

Лето я проработала в «Бергдорфе». Жизнь моя превратилась в рутину, зато долгов становилось меньше. Новых друзей так и не появилось, и, борясь с одиночеством (а также в надежде, что чужие беды заставят меня иначе взглянуть на свои собственные), я стала на общественных началах работать в женском приюте на Пятьдесят первой авеню.

Увы, этот опыт имел прямо противоположный эффект. Я оказалась среди женщин с нестабильной психикой и сломанной судьбой. Были среди них недалекие и агрессивные, талантливые и кроткие, но все они балансировали на грани жестокого нервного срыва. Здесь никто не пытался сохранить лицо.

— Жизнь просочилась у меня сквозь пальцы, — слышала я не раз. — Со мной покончено.

Эти несчастные создания олицетворяли для меня будущее, в которое было страшно заглянуть. Можете назвать это слабостью или трусостью, но общение с ними так сильно угнетало, что я перестала навещать приют. Куда предпочтительнее было коротать вечера в публичной библиотеке на Семьдесят девятой улице. Читая о Французской революции и Марии Антуанетте, я возвращалась в прошлое, как Европы, так и свое.

В августе дирекция магазина указала мне на дверь — до сих пор не знаю точно почему. Одна из коллег высказалась в том смысле, что я «отпугиваю клиенток». Это вполне правдоподобная причина: у меня четкие представления о том, что идет женщине, а что ее уродует. Однажды покупательница выбрала переливчатое платье с отделкой из перьев. Когда она спросила меня, как выглядит, я честно ответила: «Как павлин!» Я также отказывалась «идти в ногу с изготовителем»: если платье было сшито небрежно или цена не соответствовала материалу, я так и говорила. Иными словами, повод для увольнения все же имелся, но, как истинный параноик, я приписала его вездесущему влиянию Моники.

Оставшись без работы, я поначалу испугалась и чуть было не бросилась на поиски любой другой. Однако шел конец лета, а я еще не была в отпуске и решила дать себе передышку.

Пока в Саутгемптоне Моника, окруженная моими бывшими друзьями, плавала в бассейне, играла в теннис и освежалась напитками, я коротала дни все в той же норе с дышавшим на ладан кондиционером. Бетти и Джун приглашали меня пожить у них, Итан (на сей раз он предпочел Патмосу домик в горах) готов был в любой момент перебраться на диван в гостиной, а мне уступить единственную спальню. Я отказалась не из гордости, а потому, что еще не созрела. Отговорившись поездкой в Париж, я засела в своей парилке.

Осень — мой любимый сезон в Нью-Йорке, она действует на меня благотворно. В середине сентября, снова ощутив интерес к общению, я несколько раз пообедала с Бетти и Джун, а вскоре, как это нередко случается, нечто мелкое и незначительное дало моей жизни толчок.

Перебирая текущую почту, обычно состоявшую из счетов и рекламных проспектов, я наткнулась на пригласительный билет. В прошлом мне не раз приходилось бывать на этом благотворительном мероприятии — ужине в честь известных граждан города. Это престижное событие, где даже список приглашенных кажется тяжелым от их суммарной ценности, за глаза называли нелицеприятно — «Чтоб мне застрелиться!». И не зря. К концу бесконечного вечера большинством гостей одолевает такая скука, что, будь у них пистолет, они без колебаний пустили бы пулю в лоб, лишь бы не оставаться там больше ни секунды. Тем не менее никто даже не мечтает увильнуть. Пригласительный билет — это на самом деле категорический приказ, и каждый со стонами идет на Голгофу. Впрочем, во всем есть светлая сторона. Триш Бромир пристроила немало одиноких подруг, обеспечив им приглашение.

— Если хочешь выйти за мешок с деньгами, — говорила она, — никогда не ходи по благотворительным приемам, где билет стоит меньше тысячи. Как справедливо сказано, деньги к деньгам.

Здесь билет как раз и стоил тысячу долларов — по моим теперешним представлениям, целое состояние. Я ни за что не выложила бы столько, если бы не Дик Бромир. В этом году, невзирая на затянувшиеся неурядицы, он был назван одним из «прославленных граждан». К билету была приложена теплая записка от Триш.

«Дорогая Джо!

Мы с Диком будем рады, если ты будешь вместе с нами в этот радостный день. Пожалуйста, приходи! Нам тебя очень недостает.

С любовью, Триш».

Что ж, подумала я, это только справедливо. Я поддержала Бромиров однажды, теперь их черед. Как в менуэте, где партнеры время от времени меняются местами.

Записка заставила меня вспомнить о почти совершенно заброшенных обязательствах по отношению к друзьям, да и о былых развлечениях заодно.

Я позвонила Триш, которая очень обрадовалась.

— Джо! Ты совсем исчезла! Где тебя носило? Ты не представляешь, как мы соскучились!

Отвечать на вопрос «Где ты пропадала?» подробной историей своей жизни — это ошибка, вот и я умолчала о последних событиях, просто сказала, что уезжала, но теперь, вернувшись, с удовольствием принимаю приглашение.