— И ты говоришь это мне? — Я против воли засмеялась. — Слушай, ты умеешь держать язык за зубами? Хоть мы и друзья, придется взять с тебя слово, что не проговоришься.

— Охотно дам его, Джо, но, ей-богу, не стоит мерить всех по Джун Каан.

Я ответила бледной улыбкой: похоже, весь мир был в курсе того, что у Джун язык как помело.

— Наверняка тебе известно то же, что и другим: Моника была любовницей Люциуса, а он за это изменил завещание в ее пользу. Сама она, однако, утверждает совсем иное. Он оставил деньги не ей, а своему будущему ребенку.

У Эжени приоткрылся рот, стакан в руке резко накренился. Она поспешила поставить его на поднос.

— Mon Dieu! Его ребенку! Но ведь Люциусу было… если не ошибаюсь, за семьдесят!

— Тем не менее Моника настаивает, что была беременна и потеряла ребенка из-за потрясения после его смерти.

— Ты этому веришь?

— Что я могу сказать? Я бы никогда не поверила и в то, что Люциус способен так со мной поступить. Кстати, Нейт Натаниель уверяет, что насчет беременности это чистая правда. Он был поверенным Люциуса в полном смысле этого слова. Так что не знаю…

Эжени посмотрела на меня со смешанным выражением сочувствия и досады.

— Джо, Джо! Я помню тебя в библиотеке Лувра, раскапывающей доказательства подлинности бронзовой чернильницы. Помню прилетающей в Европу только затем, чтобы удостовериться, что здесь и в самом деле было написано полотно, которое тебе предлагают. И вдруг ты готова поверить какой-то интриганке на слово! Где доказательства ее беременности и того, что твой муж облагодетельствовал ее именно из-за этого? Мало ли что она утверждает! Одних голословных утверждений недостаточно.

— Голословных ли? Люциус не был легковерен.

— Молодая красотка убедит старика в чем угодно.

— Допустим, что так. Какая разница? Главное, что он обобрал меня в ее пользу.

— Ублюдок! Надо было оспорить завещание!

— Я говорила с пятью адвокатами, и все в один голос заявили, что это пустое дело. Будь у меня деньги, я бы не послушалась, но идти на верный проигрыш при моих средствах было просто глупо.

— А других причин не было?

— Что ты имеешь в виду?

— Позволь напомнить тебе нашу последнюю встречу. Ты тогда огорчалась по поводу того, что жизнь осыпает тебя своими дарами, когда у других нет ни гроша.

— То есть в глубине души я уверена, что получила по заслугам?

— Всем нам порой неловко за собственное благополучие и невольно приходит на ум, что однажды с нас за это спросится.

— А разве нет?

— Дорогая, ты путаешь жизнь с романами Кафки. Единственное, в чем ты виновата, так в том, что расточала сокровища своей души на полное дерьмо.

— Он все время повторял, что мое будущее устроено. Вот в чем я виновата! Мне хотелось, чтобы кто-то другой за всем присмотрел, обо всем позаботился. А дизайнером я стала сама, без чужой помощи. Ну и что же? Даже лично мое у меня отняли.

— Вот тут уместно вспомнить, что у меня есть для тебя сюрприз.

— Какой?

— Аннемари де Пасси. Ее брат Мишель был мужем Моники.

— А! Тот самый покойный муж.

— Эта женщина тебе точно понравится. Она неподражаема! А чего стоят ее рассказы о невестке! — Эжени закатила глаза.

— Вряд ли они ужаснее моих.

— Как раз поэтому вы легко сойдетесь. Ничто не сближает так крепко, как общая ненависть.

Я испытала потребность поделиться подозрениями насчет роли Моники в смерти Люциуса, но удержалась.

— Откуда ты знаешь эту женщину?

— Как тебе известно, у Мишеля де Пасси была галерея. У нас с ним были кое-какие общие знакомые, но сестру его я не встречала до самого последнего времени. Это настоящая затворница. Тем не менее я ее разыскала и даже виделась с ней. Она горит желанием с тобой познакомиться.

Трудно описать, что для меня значила возможность обстоятельно поговорить о Монике с тем, кто на собственном опыте познал ее подлость. Я понимала, что делаю еще один шаг в темное царство маниакальной одержимости, куда нас влечет болезненный интерес к тому, что мы более всего ненавидим и презираем. Но я была равнодушна к последствиям. Значение имело только желание говорить о Монике.

Эжени отказалась пойти со мной на встречу с мадемуазель де Пасси, хотя сама же ее и устроила. Мне было сказано: «Без посторонних она выложит гораздо больше».

Аннемари де Пасси занимала крохотную квартирку на улице Шерше-Миди как раз напротив булочной мсье Пуалена, одной из старейших в Париже, известной своими яблочными тартинками и аппетитными булочками, что выпекались в дореволюционных печах. Квартирка находилась в задней части столь же древнего, но к тому же еще и убогого здания. В гостиной, где не было даже электричества, сильно пахло кошками, и было отчего — несколько тощих представителей этого семейства, чем-то похожих на комки слежавшейся серой пыли, бродили там из угла в угол. Мадемуазель де Пасси налила чаю в две изысканные чашечки. Нимфы и сатиры тончайшей работы резвились на индиговом фоне, до того насыщенном, что он казался лучащимся. Я знала этот рисунок и, желая быть любезной, заметила, что это превосходная копия знаменитого сервиза (Гетлингер, глава Севрской мануфактуры, изготовил его в 1782-м для Марии Антуанетты).

— Это не копия! — отрезала хозяйка.

Это меня не просто поразило, а потрясло. Только английская королева обладала столь бесценным набором чайной посуды. Это было примерно то же, что пить из чаши Грааля.

Аннемари де Пасси, однако, не видела ничего выдающегося ни в своем антикварном имуществе, ни в чем-либо ином, кроме бывшей невестки. Это был явный случай маниакально-депрессивного синдрома (той самой бездны, на краю которой балансировала и я). Она ненавидела Монику настолько сильно и яростно, что уже через пять минут разговора начала дрожать всем телом.

— Вы здесь затем, — начала она, — чтобы говорить о женщине, которая ввергла моего брата в ад! Знаете, ведь мы с Мишелем долгое время были самыми близкими людьми. Я заменила ему мать после ее смерти, я и любила его не только сестринской, но и материнской любовью. А он… он был слабым… раб красоты и наркотиков. Эта женщина в изобилии снабдила его тем и другим.

Старая дева говорила на превосходном английском, почти без акцента, более как уроженка Британии, чем Франции, и притом высших кругов. В ее рассказе Моника представала хищницей, беспощадной интриганкой из тех, что выходят за стариков ради положения в обществе и фамильного достояния, которое можно присвоить. Это вполне соответствовало моему собственному мнению о графине.

— Как случилось, что ваш брат с ней познакомился?

— Понятия не имею. Знаю только, что в конце концов он пристроил ее у себя в галерее. Она одурачила всех, но только не меня. Я таких вижу насквозь и с первого взгляда поняла, что она точит зубы на Мишеля! О любви там и речи не шло. Он был богат и имел большие связи. Поняла я и то, что рано или поздно она его заполучит — он был слишком слаб и боялся старости, а она была так хороша собой, хитра и пронырлива!

— Знаю. Меня ей тоже удалось одурачить. Скажите, Моника когда-нибудь упоминала о своем происхождении?

— Происхождении? — Старая дева презрительно усмехнулась. — Elle n'est pas nee!

Я знала это выражение. Оно означает в буквальном смысле «она вообще не рождалась» и относится к человеку низкого происхождения или безродному.

— Как долго продлился их брак?

— Три с половиной года. Потом мой брат умер, — ответила Аннемари, заметно поникнув. — Он, знаете ли, не так уж и рвался жениться. Это она его вынудила, сказав, что беременна, и пригрозила, что ни за что не избавится от ребенка.

Я почувствовала, как кровь отливает у меня от лица.

— Да ведь это именно то, что она сказала моему мужу! Что она ждет от него ребенка!

— Меня это ничуть не удивляет, — заметила Аннемари со смешком. — Моника — хищница не только на сексуальной, но и на эмоциональной почве.

— Что же стало с этим ребенком?