На несколько дней, в компании Джун, Бетти, Триш и Требора Беллини (в числе прочего он оформлял церкви для погребальных служб), я погрузилась в подготовку к похоронам. Не было ни малейшего желания возводить их в ранг светского события, но в Нью-Йорке смерть имеет веское право голоса. Всем хотелось поучаствовать, покрасоваться у гроба и тем самым показать, насколько они были близки покойному и вдове. Места на церковных скамьях шли нарасхват. Пришлось попотеть, чтобы никого не пропустить и не обидеть.
Люциус не был благочестив. Пестрота вероисповеданий в семье сделала его убежденным атеистом, и он часто говаривал, что предпочитает быть похороненным без всякой помпы, на любом из пяти участков, которые заранее приобрел на Саутгемптонском кладбище. Похороны, однако, устраиваются не ради мертвых, а ради живых. Именно поэтому и я решила почтить покойного мужа надлежащей церемонией.
Из Флориды прибыл Люциус-младший с женой Ребеккой. По телефону я сообщила только о самом факте смерти его отца от инфаркта и оборвала разговор, не вдаваясь в детали. Молодая пара приехала во взятой напрокат машине, насквозь пропыленной, с притороченными сверху велосипедами и доской для серфинга. Выйдя, Люциус первым делом обнял меня. Прежде он никогда этого не делал, воспринимая как незваную гостью, добавочную преграду между ним и отцом. Такая перемена в отношениях заставила меня прослезиться. Я смутно угадывала, чем она вызвана — смерть отца, который никогда его не любил, сняла тяжкое бремя с плеч Люциуса-младшего. Теперь он был сам себе хозяин, никому не подотчетен.
Ребекка тоже держалась очень тепло, и я разместила их в домике для гостей, так и стоявшем пустым со дня бегства Моники. «Малыша Люциуса» я не видела с марта, когда он приезжал навестить отца в лечебнице, но он совсем не изменился — те же по-женски узкие плечи и широкие бедра, та же копна вечно взлохмаченных волос, кустистая борода и какая-то общая неухоженность в облике. Я не удивилась тому, что на похороны отца Люциус-младший явился в яркой гавайке. Других рубашек он не носил.
Однако Люциус-младший был добросердечен. Помимо телосложения, он унаследовал от Рут ее лучшее качество — чувство долга по отношению ко всему: к людям, обязанностям, к миру. Вместо того чтобы наблюдать подводную жизнь из окна батискафа, он учил детишек Майами тому, как много она значит для экологии и как важно ее беречь.
Ребекку — высокую, тонкую и угловатую, похожую на девушек Модильяни — все звали просто Бекки. Она ни в чем не уступала мужу. Консультант по профессиональной ориентации, она помогала способным детям бедняков пробиться в колледж.
Вечером накануне похорон мы поужинали втроем, причем Люциус-младший показал, что может быть душой компании. Он сказал, должно быть, больше, чем за все двадцать лет, что я его знала. Когда к концу обеда я вдруг расплакалась и объяснила, что мне не хватает его отца, он заметил: «Мне его недоставало всю жизнь».
Утром 9 сентября церковь Святых Сердец Иисуса и Марии едва могла вместить всех желающих. С обеих сторон алтаря стояли громадные букеты белых цветов. В который раз люди съехались со всех концов света, чтобы отдать последнюю дань одному из некоронованных королей Нью-Йорка. Суммарная стоимость тех, кто явился на погребальную службу, без труда покрыла бы национальный долг.
С Патмоса, опоздав из-за погоды, прибыл Итан, на редкость крепкий и загорелый.
Бетти оглядела Ребекку — ее сандалии, расшитое восточными фигурками бирюзовое платье-рубаху, серебряные подвески до самых плеч — и прошептала мне на ухо: «Это еще что за явление? Разоделась, как для шабаша!» Взгляд ее переместился на Люциуса-младшего с его грушевидной фигурой и нарядом не менее легкомысленным, чем у жены. «А этот — вылитая мамаша!»
Служба вышла короткой: всего две надгробные речи. Одну произнес Гил Уотермен, другую — Чарли Каан. Оба высказались лаконично, но красноречиво и с чувством. И неудивительно, ведь Люциус был их другом. Джанина Джонс, певица-сопрано, по чистой случайности гостившая в Саутгемптоне у друзей, исполнила «Расе, расе, Dio Mio» Верди, а также «День и ночь» Коула Портера из числа наших с Люциусом любимых произведений.
Я заметила, что на Люциуса-младшего, за все время службы не проронившего ни слезинки, начинают поглядывать.
Моника не появилась. Я задавалась вопросом — почему, а когда хор запел «In Paradiso» из реквиема Форе, вообще отвлеклась и мысленно вернулась к сцене в кабинке. Что же все-таки там произошло? В самом деле этому есть разумное объяснение или я просто хочу так думать? На Монике был халат, на Люциусе полотенце, но если ничего предосудительного между ними не было, почему ее нет на погребальной службе?
Я сидела, окруженная друзьями и знакомыми, под сводами церкви, в которой отпевали моего мужа, и во мне поднималось, врезаясь в душу, как акулий плавник в океанскую гладь, новое чувство — гнев.
Люциуса похоронили под плакучей ивой на одном из участков Саутгемптонского кладбища. День был сырой, унылый, со свинцовыми небесами, предвещавшими дождь, — в точности такой же, когда Люциус умер. В такую погоду трудно дышать, жаждешь грозы, чтобы насытила воздух кислородом. Группа самых близких: я, Люциус-младший, Ребекка, Уотермены, Кааны, Бромиры и Итан, немного постояв у свежей могилы, направилась домой, где остальные приглашенные присоединились к нам для поминок. Вот это Люциус одобрил бы без колебаний — он обожал многолюдные вечеринки.
Ален устроил «шведский стол» и приготовил все для большого чаепития: заварку на любой вкус и всевозможные бутерброды, в том числе с помидорами (Люциус предпочитал их всем остальным). Впрочем, народ больше налегал на спиртное. Как обычно в таких случаях, за шампанским, разговорами и общей суетой все скоро забыли о том, ради чего собрались. Появились улыбки, раздался смех.
Отсутствие Моники не прошло незамеченным. Первой на эту тему заговорила Бетти. По очереди жадно кусая от трех бутербродов сразу, она осведомилась со свойственным ей тактом:
— А где же графинечка? Почему этой чертовки нет рядом с тобой в минуту скорби?
— Она уехала.
И только. Так я надеялась защитить как собственное достоинство, так и доброе имя Люциуса. Людям ни к чему было знать подлинные обстоятельства его смерти. По моей версии, он получил инфаркт, переодеваясь после купания, и «скорая» прибыла слишком поздно.
Понятное дело, мне никто не поверил, и менее всех Бетти и Джун. Моя сдержанность в разговорах с ними намекала на то, что случилось нечто по-настоящему ужасное. Я и сама хотела поделиться и выплакаться на дружеском плече, но первый же намек на то, что я застала Люциуса с Моникой, вызвал бы такую волну пересудов, что в конечном счете я сама не узнала бы собственную историю. Если я не желала однажды услышать, что обнаружила мужа и лучшую подругу, когда они занимались любовью на полу, следовало держать язык за зубами.
Однако не прошло и недели, как однажды за ленчем у меня в доме Джун, патологически неспособная хранить что-то в тайне, вдруг брякнула:
— Джо, почему ты не сказала, что споткнулась об эту парочку, когда они трахались на полу?
Я подавилась салатом и раскашлялась.
— Откуда ты это взяла?!
— Все только об этом и говорят, — сообщила Бетти, в третий раз доливая себе вина. — Тьфу! Старая развратная жаба, вот он кто.
Меня осенило, что это всего лишь догадка, но я слишком устала для упорного отрицания. Я успела смириться с постыдной правдой и больше не заботилась ни о добром имени Люциуса, ни, если уж на то пошло, о собственном достоинстве. Мой угрюмый рассказ о случившемся явился не самой удачной приправой к ленчу. При каждом появлении прислуги я умолкала из осторожности, хотя прислуга обычно знает больше других.
— Предупреждаю, я не вполне уверена, что все именно так, как выглядело со стороны, и уж точно я ни об кого не спотыкалась! Просто… чем больше я об этом думаю, тем яснее вижу, что вы были правы. Джун, в тот самый день ты сказала, что эти двое завели интрижку прямо у меня под носом, а я отказалась поверить. Но вот я прихожу домой, нахожу их вместе в кабинке для переодевания и — что самое смешное — не верю даже тогда!
