Моника остановилась и посмотрела на меня открытым, честным взглядом.
— Джо, если ты хоть на миг сомневаешься во мне, лучше не говори ничего! Я не хочу, чтобы ты потом пожалела о своих признаниях. Если наша дружба даст трещину, я… я умру!
Эта тирада еще больше укрепила мое доверие к Монике, и вот так, в одно обычное утро, секрет моего знакомства с Люциусом перестал быть нашей тайной. Я рассказала все, даже то, как ловко мой муж одурачил всех, пользуясь простым фокусом: скрывай то, что в этом не нуждается.
— Когда Рут умерла, я долго чувствовала себя виноватой, хотя и знала, что это не так, — закончила я свой рассказ.
— Она так и не узнала о вас?
— Трудно сказать. Вряд ли. Обманутая женщина может не знать наверняка, но она чувствует. Ведь так?
— Пожалуй, — согласилась Моника. — Лично я бы догадалась, если бы Мишель мне изменил. А ты?
— Сейчас не такое время, чтобы думать об измене — Люциус слишком болен. Да это и не его стиль. Он трудный, но верный муж.
— Он без ума от тебя, это видно.
Итак, для Моники не осталось во мне ни крупицы тайны. Да и как иначе? Я обожала ее, доверяла ей безоговорочно, и так должно было оставаться всегда, даже в Нью-Йорке. Ни одной из нас не хотелось, чтобы она вернулась в Париж к печальным воспоминаниям и стандартной квартирке в многоэтажном панельном доме (все, что она могла себе позволить после смерти мужа). Мы перебрали занятия, которым она могла бы себя посвятить. Мне казалось, что наилучшим выбором, раз уж Моника так хорошо знает язык, будет работа переводчицы, но ей самой хотелось быть ближе к миру искусства. По ее словам, еще до скандала Дик Бромир предлагал ей в этом деле свою помощь, однако сейчас казалось бестактным обременять его чужой проблемой. К счастью, я знала кое-каких авторитетов в этой области, глав таких крупных аукционных залов, как «Чапелз», «Кристиз», «Сотбиз» и прочее. В летнее время связаться с ними было сложно — все разъехались в отпуска, — но Моника заверила меня, что спешить некуда.
Скандал вокруг Бромира затянулся на все лето. На исход его уже делались ставки, разговоры не утихали. Дику было предъявлено обвинение в сокрытии доходов от сделок с заграничными партнерами, а также в махинациях с личным имуществом, которое он проводил через свою риелторскую фирму как стороннее. Люциус пытался объяснить мне, что в этом криминального, но сколько я ни вдумывалась, так и не поняла. Для таких тонкостей моего интеллекта не хватало. Так или иначе, общественное мнение сводилось к тому, что, во-первых, если недостаточно хитер, чтобы выкрутиться, то нечего и браться за… ну, за что он там взялся; во-вторых, пусть даже все ежедневно занимаются махинациями похуже, не пойман — не вор, а если дал себя поймать, то сам виноват.
Разумеется, злорадство тщательно прикрывалось лукавым сочувствием.
— Я так беспокоюсь за беднягу Дика! — говорили кругом. — Вы не знаете, как обстоят дела?
Что означало: «Есть какие-нибудь новые, еще более ужасные подробности? Я сгораю от желания их услышать!»
В «Уолл-стрит джорнэл» появилось две статьи с анализом ситуации, в которую попал Дик, и последствий для его компании. По прогнозам акции должны были опуститься вниз, однако этого не случилось — они несколько упали, так что Бромиры могли по-прежнему задавать грандиознейшие званые вечера во всем Нью-Йорке. Триш видели у «Пирса» покупающей очередную охапку драгоценных побрякушек. Она пригласила к себе английского представителя ООН с супругой и дала в их честь гала-обед, не уступавший ужину, что недавно был дан в мою. Все с нетерпением ждали, когда же Дик пойдет ко дну, но он упорно оставался на плаву и как будто даже свыкся с таким положением дел. Он и не думал принимать близко к сердцу мнение недоброжелателей. Казалось, он даже не замечает их выпадов в свой адрес. Он напоминал поплавок, безмятежно скачущий на кругах, что расходятся от бросаемых камней.
Август был уже в разгаре, и время начинало поджимать. Для Моники наступил момент принятия решения. Деньги (то немногое, что она имела при себе) практически закончились. Наилучший способ остаться в Америке на законных основаниях — брак. Когда я об этом заикнулась, Моника высмеяла меня, но по крайней мере дала понять, что мысль об отношениях с мужчиной ей не противна и что она в принципе не против завести знакомство. Я тотчас развила бурную деятельность с целью свести ее с одним из знакомых холостяков и для начала взяла в клуб «Бич», где они роились как пчелы. Стоило моей протеже выразить хоть малейший интерес, я тотчас приглашала потенциального супруга пообедать с нами. Единственным результатом, однако, стали развеселые пирушки, в ходе которых выяснилось, что найти в Нью-Йорке гетеросексуального мужчину (даже тупого, нищего и урода) так же трудно, как настоящую черную икру.
В полном отчаянии я решила сосватать Монике Нейта Натаниеля. Нейт был одним из тех вечных холостяков, что числятся в разряде тайных гомосексуалистов, на деле являясь совершенно нормальными. Это помогает не только уклоняться от брачных уз, но и водить знакомство с интересными замужними дамами — мужья без проблем отпускают их в оперу и на балет в обществе мужчины, которого считают совершенно безвредным, в то время как он куда опаснее обычного жиголо. Я знала женщин, находивших Нейта неотразимым, хотя для меня самой секрет его обаяния так и остался тайной за семью печатями. Мое мнение о нем не менялось с той самой минуты, когда нас друг другу представили. Его самоуверенность пришлась мне не по вкусу еще до того, как он вынудил меня подписать нелепый брачный контракт.
Нейт Натаниель был, как иногда говорится, БАП — «белый англосакс, протестант», то есть элита, хотя и происходил из обедневшей семьи. Он посещал надлежащие учебные заведения: Чоут, Принстон, юридическое отделение в Гарварде; возглавлял журнал «Ло ревью» и один летний семестр отработал клерком в Верховном суде. Ум его казался мне настолько юрким и изворотливым, словно нарочно созданным, чтобы обходить проблемы вместо прямой лобовой атаки на них. Нейт умел видеть ситуацию под всеми углами сразу. Можно ли удивляться тому, что это был превосходный адвокат?
Люциус рано заметил Нейта и взял его под крыло — думаю, я знаю почему. Всем, что имел, он был обязан себе и только себе. Сын медсестры и фармацевта из Куинса по фамилии Слаттери (при первой же возможности он «облагородил» ее), Люциус с детства завидовал таким, как Нейт и ему подобные. Поняв, что этот идеал недостижим, он приблизил его к себе по-иному, сделав Нейта чем-то вроде приемного сына, тем более что родной сын ожиданий не оправдал.
Люциус-младший — или «малыш Люциус», как его чаще называли, — застенчивый и неловкий мальчик, вырос в замкнутого угловатого юношу. Вот какое определение давал ему мой муж: чудо природы, помешанное на рыбе. Отчасти это было верно: Люциус-младший получил диплом океанографа. Когда молодой человек перебрался в Майами, мой муж вздохнул с облегчением. Меня очень огорчало, что он использует наш брак как предлог для дальнейшего отчуждения с сыном.
Нельзя сказать, чтобы жизнь Люциуса с Рут совсем не задалась, но это был унылый брак. Долгие годы он отдавал себя карьере, тешил честолюбие в надежде, что это заменит ему радости личной жизни, но чем больших успехов добивался, тем сильнее ощущал пустоту. Свое хроническое недовольство он списывал на злополучного Люциуса-младшего.
Что до меня, то мне скорее нравился этот тихий задумчивый юноша и возмущало то, что можно относиться к единственному ребенку с таким откровенным презрением. Но что я могла поделать? Попытки сблизить этих двоих ни к чему не привели: Люциус превращал семейные встречи в ад для всех, разнося сына в пух и прах в многословных монологах. Казалось, сам вид Люциуса-младшего выводит его из себя. Измучившись, я прекратила попытки.
Нейт Натаниель, напротив, действовал на моего мужа умиротворяюще. Просто удивительно, до чего они ладили друг с другом. Полагаю, Нейт высоко ценил деловые качества Люциуса и блеск его интеллекта, однако подлинным связующим звеном была Рут, которую он просто обожал, — урожденная Рут Бирсман, дочь преуспевающего банкира, который финансировал первое деловое предприятие Люциуса. Они познакомились на втором курсе института: молодой человек с прекрасными способностями и Рут, добросердечная, но более ничем не примечательная. Так о ней говорили все. Если верить Бетти, она одевалась, как корейский иммигрант, а фигурой напоминала фритюрницу. Все это, однако, не помешало ей заменить Нейту мать (по крайней мере так утверждал Люциус), и тот тяжело переживал выпавшие на ее долю испытания.
