Каждый раз после отпуска, как когда-то перед началом учебного года, я оглядываю свою жизнь и каждый раз стараюсь не разглядеть ее как следует. Жестокая несправедливость, конечно, что вы живете в другом городе. Вообще все хорошие люди должны жить в одном месте.
Летние вечера в городе — это парк с открытой эстрадой (сад пыток), открытые окна (жизнь на улице), темные бульвары, кабаки с пивом, молчащий телефон и настроение под названием «и скучно и грустно». Милый Лёня, что же мне написать вам кроме этого нытья? Я боюсь писать вам хорошие вещи, вернее, слова. Ведь вам надо работать и ругать Дембо[20], и ездить на футбол, и ходить на «Анну Каренину», а не выслушивать мои стенания.
13-го я уже должна сдать кой-что из эскизов. Хорошенький я буду иметь вид в этот день — я не слишком переутомляюсь на работе. И потом, где, в каких законах написано, что я должна радоваться, когда мне надо делать какие-то пошлые и неясные вещи? Я хочу быть водолазом или пожарным. Это ясная, определенная работа.
Была на просмотре «Дракона». То, что сделал Акимов[21], мне почти совсем не понравилось, а то, что написал Шварц[22], понравилось только наполовину. Лёнечка, вы, когда были в Москве и говорили со мною о Шварце, то обронили такую мысль, что, дескать, вы считаете, что это такой человек (я имею в виду замечательный), что таких людей всего несколько на свете. Мне ужасно хотелось бы знать — серьезно вы это сказали или пошутили? Пожалуйста, напишите мне. Желаю вам дивных премьер, афиш, докладов, лекций, студентов, актрис, квартир и радостей.
Ваша Т. Л.
P.S. А потом я еще поняла, что трудно жить без заступы — заклюют люди.
Июль.
Милый Лёня! (Или, если придерживаться «дружеского» стиля вашего последнего письма, то «здравствуйте, дорогой друг Леонид, крепко жму вашу руку» и т. д.)
Так вот, «милый мой друг Леонид», я только что закончила делать свою оперетту. Ровно неделю я не выходила из дому (благо у меня был больничный лист, т. к. я прихворнула малость) и сидела, не отрываясь от кресла по 12 часов, немытая, нечесаная и все мазала, мазала и мазала.
Вчера пришел Виноградов[23] и приказал мне кончать и больше не переделывать. А сегодня в 19 час. 30 мин. по московскому времени я омыла руки от краски…
На улице ветер, и дети играют в лапту, на всех балконах флагами развевается белье и птички какие-то целой стаей, как оголтелые, носятся перед носом. Я сижу у окна и все это мне очень хорошо видно. И еще мне очень скучно и тоскливо. Словно кто-то клещами зацепил за горло. Я встретилась у Нины Сухотской[24] (после вашего отъезда) с З.И. и с злым гением моей судьбы Дрейденом[25]. И, как всегда, он вывел меня из себя (видно, обета молчания хватило ненадолго), и я наговорила этой чете массу глупостей и дерзостей. Правда, в свое оправдание могу сказать, что Нина, которой была в диковинку манера Дрейдена «осчастливливать своих друзей», нашла, что я была абсолютно права и любезна. Знаете, Лёнечка, все-таки он сукин сын этот ваш друг и, если бы он побольше молчал, много людей чувствовали бы себя счастливее (и вы в том числе). Но сейчас, как это ни странно, мне бы хотелось повидать Симона. (Вот вам пример изменчивости женского сердца…)
Всякие вещи и рассуждения я вам отпишу по получении вашей телеграммы. Пока только волнуюсь за вас.
Желаю всего доброго.
Т. Л.
Москва. 10.09.38.
Веселая жизнь! Мало того, что Малюгин пишет мне уничтожающие письма мелким почерком, он еще считает, что недостаточно выругался и шлет мне через день продолжение ссоры, запечатав его в конверт и прилепив почтовую марку. Кто сказал, что у этого человека мягкий характер? Кто выдумал этот миф о беззащитности малюгинской души? Это все выдумала я — вечная сумасбродка и женщина, лишенная благоразумия. За то и несу тяжелую кару… Отвечать на ваши письма, милый мой Лёня, немыслимо. Отбрехиваться не хочу. Как же быть? Приезжайте, поговорим с вами по душам. А знаете, я все-таки могла бы вам состроить липку с этими вашими последними письмами, но нет желания по двум причинам: 1) я все-таки к вам хорошо отношусь, зачем же мне обижать вас ради обиды, ради самолюбия — без пользы для вас? 2) я, признаться, так рада была узнать, что вы (это перо очень плохое и делает кляксы, простите) живы и здоровы и находитесь в Ленинграде. И это мне кажется самым счастливым и самым важным. Я, милый, очень волновалась за вас и вроде даже ночи не спала. И, наконец, Григорий посоветовал мне послать вам телеграмму, а я, дура, стеснялась…
Письма сложная вещь — это я вам давно говорила, но есть некоторые вещи еще сложнее — это сама жизнь… (Это из серии афоризмов Бурлаченко.) Ваши письменные интонации определить почти невозможно, тем более что и в жизни-то они у вас довольно загадочные и невнятные. Обижаться на футбольное письмо — это собачий бред. Кстати, я была еще на двух матчах — «Спартак» — тбилисское «Динамо» и «Спартак» — «Сталинец». И видела, как, бегая по колено в воде, «Спартак» завоевал кубок, и стала такой безумной болельщицей и так все понимаю, что, право же, вы должны быть довольны. Я уже изучила в тонкостях все правила и методы игры, узнаю всех спартаковцев в лицо, кричу «Коля, нажми!» и знаю, что такое «дубль-ве». Одним словом, я образованная и не понимаю, почему бы вам меня не похвалить. <…>
Как, по-вашему, — мы с вами друзья или нет? Вообще, как это называется — такие отношения? Я очень долго ковырялась в себе и все-таки не нашла ничего предосудительного и ничего такого — чего бы я могла стыдиться. На всякий случай, имейте в виду, что я все-таки стерва. Я должна была бы наговорить вам гадостей и как-нибудь ужасно разочаровать в себе, а я этого не сделала и не сделаю. Не хочется очень. Значит, я хитрая? Ну а хитрые — тоже люди. Все мы не гиганты и все хотим жить, пить, есть, спать и видеть в чужих глазах свое отражение. Я же вам писала тогда, что все, что я в силах сделать — это открыть свои карты, я, по-моему, это и сделала. Очень не хочется быть нечестной, особенно с вами.
Черкните мне какое-нибудь доброе слово — о том, что вы не маленький и сами знаете, как жить, и что в моем беспокойстве не нуждаетесь, и что вы знаете — чего вы хотите и умеете этого добиться, ну а если нет — тогда плюете и не горюете. Напишите.
Бог мой — какое страшное занятие быть интеллигенткой! Я вот скучаю без вас.
А театр миниатюр меня зовет и манит, а из нашего меня не отпускают. И, конечно, этот старикашка (как его звали — Омар Хайам?) довольно правильно сочинил, помните:
Со всеми нами бог играет драмы,
Сам сочиняет, ставит и глядит.
Только это на фиг, мы и сами еще поглядим. Поживем и увидим, что нас ждет впереди. А сейчас я уже сяду рисовать, а мне (это уже не ново) хочется спать. Ужасно обидно. Многое что обидно.
Т. Л.
19.09.38.
P.S. Я сейчас подумала, что ведь я, между прочим, пожалуй, больше, чем кто-либо другой, нуждаюсь в утешении. Странно, очень странно вдруг понять это в четвертом часу утра, у себя на Староконюшенном переулке в тот момент, когда стоишь перед раскрытым окном и выкуриваешь перед ним папиросу — прежде чем закрыть его на ночь, и слышишь, как где-то далеко завыл паровозный гудок. Завыл и осекся. Он прав, конечно, нечего орать ночью в городе. И не время и не место. Я тоже, пожалуй, сяду поближе к работе, может быть, осенит какая-нибудь роскошная идея?
А жить, знаете, все-таки стоит. Есть в этой жизни какая-то своеобразная прелесть.
