Казалось, неподвижны здесь только трубы, по которым шел жидкий бетон, и лежавшие на земле тюбинги — части чудовищных чугунных колец, напоминавшие сплошные мостовые фермы.

Все движение устремлялось к двум огромным дымящимся отверстиям шахт. Пещера была уже заполнена породой и залита бетоном. Края обоих стволов окружали двухметровые валы металлической брони. Они напоминали дула закопанных в землю исполинских пушек. Отверстия, одно из которых было раз в пять больше другого, непрерывно поглощали целые горы металла, опускавшегося в грузовых лифтах, и целые реки жидкого бетона, который лился вниз по гигантским трубам.

Взамен этих строительных материалов шахта с такой же методичностью извергала наружу поток серого и черного шероховатого дробленого камня.

Он поднимался наверх непрерывной цепью ковшей и пересыпался на рубчатую, широкую ленту транспортера, уносившего камень в море.

Щупак подошел к шахте, взобрался на парапет брони н, перегнувшись, насколько позволяла решетка, заглянул вниз, в ярко освещенную и таинственную глубину. Она расплывалась в синеватой дымке. Лифты, поднимавшиеся из глубин, возникали вдруг в этой дымке, а те, что опускались вниз, бесследно таяли в ней.

Щупак привык к высотам и глубинам.

Ему случалось летать на самолетах и прыгать с парашютом. Он хорошо знал, что значит опуститься с высоты в два или три километра, но у этой шахты, казалось, не было дна.

У него слегка закружилась голова.

— Испугался? Здесь поглубже, чем ты думал! — с удовлетворением заметил тот же разговорчивый человек, сосед по автобусу, когда Щупак спустился с парапета. — Идем одеваться, сейчас наша очередь спускаться.

Около раздевалки, которая помещалась рядом с лифтовой станцией, Щупак увидел рабочих в толстых белых асбестовых костюмах.

Рабочие только что поднялись из шахты. Все они были необычайно высокого роста, какие-то длинноногие, короткорукие и большеголовые.

Щупак не сразу разобрал, что такими их делают сапоги на толстых подошвах. Рабочие ходили в них, как на ходулях. А головы казались большими из-за асбестовых шлемов и стальных касок.

Тот же общительный сосед назидательно ткнул пальцем в одежду, которую выдали Щупаку.

— Асбестовая роба, — пояснил он. — В шахте немного погорячее, чем ты думал. В ней больше двухсот градусов жары. Если бы не охлаждение жидким аммиаком, ты бы там сварился заживо.

— А ты бы не сварился? — сердито огрызнулся Щупак, натягивая асбестовые брюки.

Через несколько минут Щупак тоже стал длинноногим и большеголовым. Неловко двигаясь с непривычки в своем жароупорном костюме, он подошел к башне пассажирского лифта.

Со стороны шахты повеял ветерок. До Щупака донеслось ее горячее дыхание.

«Что же там, внизу? — подумал Щупак. — Наверное, настоящее пекло. Ничего, я сумею показать себя и в пекле, недаром меня называют Рыжим Чортом…»

Рыжий Чорт! Какими судьбами? — раздался вдруг радостный женский голос.

Щупак обернулся. Рядом с ним стоял шахтер в белой робе. Из-под асбестового шлема весело поблескивали карие глаза. Щупак присмотрелся и узнал Веру Петрову. С ней он когда-то был в партизанском отряде.

— Вера Никифоровна!

Щупак так обрадовался, что чуть не расцеловал ее.

Несмотря на всю свою лихость, он был несколько подавлен обстановкой и чувствовал себя неуверенно. Это было большой удачей — встретить здесь такого товарища, как Вера Петрова.

— Ты похож в этой одежде на деда-мороза. Если бы не твой огненный чуб, ни за что бы тебя не узнала, продолжала Вера. — Ты что, по-прежнему подрывник?

— Я человек постоянный, — солидно ответил Щупак. — Занимался подрывным делом на фронте, теперь применяю свои знания для мирных целей. Решил вот пройти землю насквозь.

— Вот и отлично! Будем делать это вместе. Я инженер участка на большом стволе.

Задорожный, вероятно, затруднился бы ответить на вопрос, почему он согласился стать комендантом поселка на далеком Острове Черного Камня.

Причин было много, рассказать о них нелегко.

Когда Дружинин вернулся с севера, начались дни организационной горячки.

Дружинин целыми днями пропадал в Академии наук, Госплане и Институте прикладной геологии. Дома он почти не бывал.

Друг Задорожного, Яков Иванович Левченко, предложил Дружинину свои услуги и вскоре уехал на остров с одним из первых пароходов.

Получалось, что все друзья Задорожного думали только о севере и стремились только туда. Его самого север привлекал мало. Он любил юг, жару, пение соловьев, душистые южные фрукты, прохладные звездные ночи, пахнущие свежим сеном, звонкую перекличку перепелов и томное пение лягушек, такое, как дома, в родном Змиеве.

Еще меньше привлекала его мысль о шахте. Ну, зачем, скажите, пожалуйста, лезть в мрачное подземелье, когда так много прекрасного на поверхности земли? Нет, работать в шахту он не пойдет!

Но делать было нечего. Ехать в одиночку на Украину Задорожный не хотел. Он был устроен так, что не мог себя хорошо чувствовать, если не заботился о ком-нибудь.

Его воркотня, придирки и угрозы, что он плюнет на все и уедет куда глаза глядят, ничего не значили. Он ворчал только потому, что не хотел показывать свое доброе сердце — это, по его мнению, мужчине не подобало.

Он подумал, подумал и в конце концов тоже попросил Дружинина определить его на работу на остров, но с тем условием, что он не будет иметь никакого отношения к шахте. Как раз тогда понадобился комендант рабочего поселка, и Задорожный с охотой вызвался занять это место.

К своему собственному удивлению, Задорожный оказался совсем неплохим комендантом: хозяйственным, заботливым, грозой нерях и разгильдяев, попадавшихся иной раз среди строителей.

На севере Задорожному снова захотелось рисовать, хотя работа коменданта отнимала у него много времени и сил.

Быть может, именно поэтому так сладок был для него каждый час, посвященный любимому занятию.

Строители шахты очень нравились Задорожному. Ему было приятно видеть, как они живут и работают, с каким мастерством и отвагой выполняют свое нелегкое дело.

И как-то само собой получилось, что он начал рисовать тех, кто ему больше нравился.

Часто он брал Камуса и отправлялся к шахте или в бухту, где разгружались пароходы, усаживался в укромном уголке, чтобы его не было видно, и работал карандашом или кистью.

Если его спрашивали, что он рисует, он обычно отвечал, что делает портреты ударников, а также карикатуры на нарушителей порядка для газеты острова «Заполярная коммуна».

Самым неисправимым разгильдяям он угрожал:

— Погоди, вот нарисую, какой ты есть фрукт. Пропечатают тебя в газете, тогда будешь знать!..

Это действовало. Урезонивая кого-нибудь, люди говорили: «Вот нарисует тебя комендант, тогда будешь знать!»

Здесь, на острове, рисунки Задорожного пользовались успехом. Вероятно, в них проглядывала горячая симпатия художника к строителям.

Никогда еще так хорошо он себя не чувствовал. Здесь он был нужным и ценным человеком, и маленький рост не смущал его теперь.

Только инженер Левченко, который работал на шахте старшим диспетчером и жил неподалеку от Задорожного, поругивал иной раз его рисунки. Друзья играли по вечерам в шахматы, а в выходные дни забирали с собой Камуса и отправлялись в далекие прогулки.

Задорожный имел довольно туманное представление о том, что происходит в шахте. Но он знал, что дела у шахтеров идут хорошо. Достаточно было видеть, как пустынный, недавно еще необитаемый остров преображался и расцветал на глазах у всех.

Остров с каждым днем все гуще покрывался сетью светлых дорог из плавленого камня, все ярче горел электрическими огнями, все громче шумел машинами, все быстрее застраивался домами и огромными техническими сооружениями, принимал все больше пароходов в свой новый великолепный порт.