Пока Яков Гаврилович говорил, Женька, заглядывая в щелочку, рассказывал ребятам, кто сидит в зале.

— Гриша в первом ряду… Рядом с ним Сапелкин. Вот нахал! Пришел позже всех, а сидит впереди. Тихон Фомич тоже пришел! И старушка! Помните, которая в конторе про ванну раскричалась! Степка, твои отец и мать тоже здесь. И Гошка! Гошка! Честное пионерское! И Севка с ним.

— Где? Где Гошка?

Все кинулись к двери. Толкаясь, старались заглянуть в щелку. Зажицкого оттеснили. Раздались удивленные возгласы:

— Верно, Гошка!

— И Севка пришел!

— Чего это они? — с тревогой спросил Пончик.

— Устроят еще какую-нибудь бузу, — сказала Оля.

— Пусть попробуют! — с угрозой проговорил Степка.

Потоптавшись возле двери, Гошка и Севка присели на скамейку в самом дальнем уголке — там еще оставалось несколько свободных мест.

Как раз в этот момент Яков Гаврилович кончил свою речь.

— Все! — сказал Андрей. — Ну, Степа, иди объявляй первый номер. А где же Олег? — спохватился он вдруг. — Степа, ты у него был?

Действительно, в суете подготовки к концерту никто не заметил отсутствия Треневича.

— Я к нему заходил, — заволновался Степка. — Он обещал прийти к двенадцати. Может, у него…

И в это время в отрядную бочком пролез Олег. Он держал под мышкой объемистый газетный сверток.

— Уф, успел! — отдышавшись, сказал Треневич.

— Это что у тебя? Твой номер? — обступили его ребята.

— Номер, — кивнул Олег, с торжественной медлительностью разворачивая газету.

И тут все увидели большую черепаху с жестяными лапами, хвостом и головкой, выкрашенной в желтый цвет. Панцирь у черепахи был коричневый, с черными разводами.

— Вот это да! — произнес Шурик. — Вот это механизм!

— Олежка, включи!

— Пусть поползает!

— Покажи, Олежка!

— Ребята, ребята, пора начинать! — напомнил Андрей. — Степа, объявляй.

Выскочив из двери отрядной комнаты, Степка неловко поклонился зрителям и довольно громко крикнул:

— Начинаем наш концерт! Сейчас Кузя Парамонов прочитает стихотворение Лермонтова «Три пальмы», — он с опаской взглянул на Гошку и Севку.

Гошка хмуро смотрел на Степку, а Севка, как всегда, сонно оглядывал стены и потолок красного уголка.

Медленно, стараясь поменьше хромать, Кузя вышел «на сцену». От охватившей его робости он читал очень тихо, пожалуй, еще тише, чем во время репетиции. Ему несколько раз кричали из задних рядов: «Громче! Ничего не слышно!» Но когда он, торопливо ковыляя, уходил «со сцены», вслед ему раздались дружные аплодисменты.

Следующими по программе выступали Таня и Оля. Они сами сшили себе украинские платья и смастерили из бумажных цветов венки с разноцветными лентами. Девочки станцевали гопак, и им зааплодировали так неистово, так громко и дружно закричали «бис», что пришлось танцевать еще.

Но особенно всех удивил Мишка Кутырин. Он без запинки прочитал стихотворение Пушкина «Послание в Сибирь», и Шурику, который собрался ему подсказывать сквозь щелку в двери, просто нечего было делать. Но и это оказалось еще не все. Когда смолкли аплодисменты, Мишка вдруг объявил:

— Ответ Пушкину декабристов, сочинение А. И. Одоевского.

— Вот это да! — только и смог произнести Шурик.

читал Мишка.

И в отрядной комнате эти стихи слушали в такой же тишине, какая стояла в красном уголке.

Когда Кутырин вернулся в отрядную, красный от гордости, ребята обступили его со всех сторон.

— Ну и Мишка! — кричал Зажицкий. — Вот удивил!

— Два дня учил, — не без самодовольства сообщил Мишка.

Следом за Кутыриным настала очередь выступать Лешке. Павлик поудобнее вскинул на плечо ремень гармошки, и красный уголок наполнился медленными звуками вальса «Дунайские волны».

Отбивая чечетку, Хворин появился в дверях отрядной комнаты. Лицо его было сосредоточенно и даже мрачно. Он неторопливо прошелся перед первым рядом зрителей, заложив руки за спину, выставляя вперед то одно, то другое плечо. Ноги его двигались будто бы с неохотой, колени чуть сгибались, но четкий ритм вальса подчеркивал ладное пощелкиванье подошв, словно к Лешкиным ступням были прикреплены громкие кастаньеты.

Темп музыки все убыстрялся. И все быстрее, все веселее звучала чечеточная дробь. Лешка то отступал назад, чуть не натыкаясь на Павлика, то внезапно, перебирая ногами, приближался к зрителям. Быстрее, быстрее! Глаза его засверкали. На щеках проступил румянец. И когда ритм вальса стал стремительным, как вьюжная круговерть, кто-то сзади крикнул с восхищением:

— Вот дает! Вот дает!

Степка, глядевший в щелку двери, посмотрел туда, откуда раздался этот восторженный возглас, и увидел Севку Гусакова. Куда девалось сонное выражение, никогда, кажется, не сползавшее с Севкиного лица. Привскочив на скамейке, Севка вытянул шею и не сводил с танцора широко раскрытых глаз.

— Вот дает! Вот дает! — восхищался он.

Гошка дернул приятеля за руку и усадил на скамейку. Но Севка не вытерпел и опять вскочил.

Между тем звуки вальса становились все медленнее. И медленнее двигались Лешкины ноги. Он не ушел, а уплыл в дверь отрядной комнаты. И в зале рассыпались аплодисменты.

Степка, выскочивший было объявить следующий номер, должен был ждать, пока зрители успокоятся. И он видел, как на задней скамейке, широко взмахивая руками, отчаянно хлопал в ладоши Севка Гусаков.

Следующим был выход Шурика и Женьки. Степка еще не знал, что за номер они приготовили. Но Андрей предупредил его, чтобы он только объявил: «Сейчас выступят…» — и замолчал бы.

— А дальше сам увидишь, — сказал командир отряда, хитро подмигнув.

Степка так и сделал. Когда смолкли аплодисменты, он крикнул:

— Сейчас выступят…

И тут из отрядной комнаты выскочили Женька и Шурик. Они о чем-то спорили. Слова разобрать было невозможно. Тотчас же за ними показался возмущенный Андрей.

— Граждане, граждане! Вы откуда?

«Старички» умолкли, переглянулись и хором ответили:

— Мы из Миргорода. Мы старинные ваши знакомые.

— Это Иван Иванович, — сказал Женька, показывая на бородатого Шурика.

— А это мой лучший друг-приятель Иван Никифорович, — подхватил Веденеев, ткнув палкой в живот усатому Женьке.

— Ах, вот вы кто такие! — произнес Андрей.

— Приехали мы из нашего славного города Миргорода, чтобы рассказать о наших миргородских делах, — говорил Женька. — Вот, например…

— Вот, например, — подхватил Шурик, — есть у нас в Миргороде на Садовой улице двор в доме номер семнадцать.

— Какой двор! — поддержал Женька. — Прямо раздолье… Для миргородских свиней.

— Кругом грязь, ямы, канавы. Нынешним летом даже знаменитая наша миргородская лужа вся пересохла…

— Такая жара! — объяснил Женька, отдуваясь, так как пот и в самом деле катил с него градом.

— И представьте себе, — продолжал Шурик, — кругом засуха, а в доме номер семнадцать, во дворе грязь никак просохнуть не может.

— Правильно говорят! — раздался неожиданно громкий голос откуда-то сзади. — Пройти невозможно. И света во дворе нет. Ноги сломаешь.

— Вот-вот! — обрадовался Женька. — Именно ноги сломаешь.

Эта внезапная реплика еще больше вдохновила Женьку и Шурика.

— А кто же в этом виноват, дорогие Иван Иванович и Иван Никифорович? — спросил Андрей.

— Да кто же, как не наш будочник Нуратдинов! — воскликнул Женька.

В зале раздался смех. Тут были многие, кто знал пьяницу дворника из дома номер семнадцать Нуратдинова.

— А скажите, любезный Иван Иванович, — снова заговорил Женька, когда смех умолк. — Какая ваша любимая песня?

— Да какие же у нас в Миргороде песни? Известное дело — «Гляжу я на небо…» или «Распрягайте, хлопцы, коней»…

— А вот эта песня вам не знакома? — спросил Женька. — «Ландыши-и, ландыши-и, бррим, бррим-бим-бим-бим, приве-ет…»