На Монбланской набережной в кафе «Националь» играл оркестр. Черными фрачными фалдами трепыхали лакеи. Веранда выходила на Женевское озеро. За озером виднелись далекие горы.

По озеру скользили яхты, лодки, пароходы. С озера тянул сыроватый ветер. За столиками, у перил пили какие-то напитки две мощеобразные англичанки. Были тут и французский писатель, и румынский министр, и два прусских офицера в штатском.

В сумерках и Азеф смотрел на играющую огнями воду. Он ни от кого не отличался, походя на директора какого-нибудь концерна. На безымянном пальце у него бриллиант. В белом костюме рядом с ним сидел элегантный молодой человек, по виду могший быть секретарем директора концерна.

Несколько наперев жирной грудью на стол, Азеф проговорил тихим рокотом:

– Вам скоро надо ехать в Россию. Ставим крупное дело. Послезавтра выедете в Германию, поживите, выверите, нет ли слежки. Если будете чисты, проедете в Берлин, а там, в воскресенье встретимся в 12 дня в кафе Бауер на Унтер ден Линден.

Англичанки чему-то смеялись. Толстый француз с тонкокурчавыми волосами читал «Матэн». Возле него мальчик с бледным личиком ел пирожное. Рыдала скрипка и в такт танцам Брамса в оркестре качался первый скрипач.

– Прекрасно, но если я иду на дело, не находите ли вы, что мне надо знать несколько побольше, чем то, что вы сейчас сказали, – отпивая вино, проговорил Савинков.

– Если будете убивать, то не неизвестного, а определенное лицо, – лениво проговорил Азеф. В Берлине дам указания, явки, всё узнаете, – прогнусавил он, скучно осматривая террасу.

По террасе шла женщина, смуглая, черные волосы лежали взбитым валом, она походила на креолку.

– Не плоха? – улыбнулся в бокал Азеф. Эфиопские, мясистые губы расплылись в непонятное с первого взгляда.

– Вы женаты? Где ваша жена?

– В Петербурге.

– Скверно. За ней могут следить. Вы ей писали?

– Нет.

– Не пишите. Наверняка следят. Где она живет?

– На Среднем. А вы женаты, Иван Николаевич?

– Моя жена в Швейцарии, – нехотя ответил Азеф.

– Сегодня утром, – заговорил он. – Брешковская говорила, что какой-то Каляев приедет к воскресенью в Берлин. Я с ним должен увидеться. Вы его знаете?

– Это мой друг.

– Вы думаете, он подходящ для нашей работы?

– Безусловно. Он едет только для этого. Берите его обязательно, Иван Николаевич.

– Я беру только того, кого считаю сам нужным взять. Азеф помолчал. И вдруг улыбнулся засветившимися глазами, отчего всё его лицо приняло ласковое, почти нежное выражение.

Когда они шли по веранде, на них обращали внимание. В их фигурах был контраст. Савинков много ниже, худ, барствен. Азеф толст, неуклюж, колоссален, дышал животом.

– Хороший вечер, – проговорил Азеф. Савинкову показалось, что выйдя из кафе, Иван Николаевич стал проще и доступнее.

– Если с вами пошли по одной дорожке, а может еще и висеть вместе придется, – гнусаво говорил Азеф, – надо хоть поближе познакомиться. Вы ведь из дворян?

– Дворянин. А что?

– Я еврей, – улыбнувшись, сказал Азеф, – две больших разницы. Вы учились, кажется, в Варшаве? Ваш отец мировой судья?

– Откуда вы знаете?

– Гоц говорил. Только не понимаю, зачем вы пошли в революцию? Жили не нуждаясь. Могли служить. Зачем вам это?

– То есть что?

– Революция.

Савинков коротко рассмеялся.

– А декабристы, Иван Николаевич? Бакунин? Ну, а Гоц? Он же ведь богатый? Вы странного мнения о революционерах.

– Исключения, – бормотнул Азеф.

– Ну, а зачем же вы в революции? Вы инженер? Азеф мельком глянул на Савинкова.

– Я другое дело. Я местечковый еврей, не мне, так кому ж и делать революцию. Я от царского правительства видел много слез.

– И я видел.

– Что значит, вы видели? Видели одно, вы чужое видели. Я свое видел, это совсем другое. – Ну, да ладно. Мне пора. Стало быть не забудьте в воскресенье в 12 в кафе Бауер. – Простившись, Азеф повернул в обратную сторону.

Над Женевским озером, в тучах, выплыл матовый полулунок. Азеф не видел его. Он шел тяжело раскачиваясь. Возле знакомого кафе, на рю Жан-Жак Руссо, Азеф стал оглядываться по сторонам, ища женщину.

– Как рад, что зашли, – приподнялся в кресле Гоц. – Я назначил? Позабыл. Так устал, было собрание, но ничего, потолкуем.

Гоц был еще мертвенней и бледней.

– Вы были у Виктора и Ивана? Они говорили. На товарищей вы произвели прекрасное впечатление. Иван Николаевич берет вас к себе. Он разбирается. Он большая величина. Вам надо будет всецело подчиняться ему, без дисциплины дело террора гроша ломаного не стоит… Да, Иван Николаевич о вас очень хорошо отозвался. Стало быть завтра поедете. Кроме вас едут еще два товарища. Паспорта, явки, деньги, всё у Ивана Николаевича. В организационные планы и технику мы не входим.

Глядя на Гоца, Савинков думал:, «нежилец, жаль».

– Ну, о делах вот собственно всё. Ваше желание исполняется, идете… – Гоц оборвал, любовно глядя на Савинкова: – молодого, перенесшего тюрьму, крепость, ссылку, теперь идущего на смерть.

– Вы знаете на кого?

– Предполагаю.

– На Плеве, – тихо сказал Гоц. – Вы понимаете насколько это необходимо, насколько ответственно? Ведь он нам бросил вызов, заковывает Россию в кандалы.

– Я считаю за величайшую честь, что выхожу именно на него.

– Может быть мы и не увидимся больше. Давайте останемся друзьями, вы можете сделать многое: вы смелы, образованы, талантливы, берегите себя, Борис Викторович. Скажите, вы ведь пишете? Вашу статью в № 6 «Рабочего дела» Ленин страшно расхвалил в «Искре». Знаете? Но статьи – одно. А у вас беллетристический вид. Скажите, не пробовали?

– Пробовал, – сказал Савинков. – Вот недавно написал.

– Что?

– Рассказ.

– О чем? Расскажите, это интересно! – заволновался Гоц.

– Выдумка из французской революции. Называется «Тоска по смерти».

– По смерти? – переспросил Гоц. – Тоска? Не понимаю. Расскажите.

– Сюжет простой, Михаил Рафаилович. В Париже 93-го года живет девушка, дочь суконщика. Отец ее влиятельный член монтаньяров, партия идет к власти, семья живет в достатке. Жанна весела, спокойна. Но вдруг однажды она подходит к окну и бросается в него. Все в отчаяньи, не понимают причины самоубийства. Разбившуюся Жанну вносят в дом. Возле нее рыдает мать. Все спрашивают Жанну о причине, но Жанна на всё отвечает «я не знаю». А через несколько минут умирает и шепчет «я счастлива».

Гоц забеспокоился.

– Всё? – сказал он.

– Всё.

– Только и всего? Так и умерла? С бухты барахты бултыхнулась в окно? Неизвестно почему?

– Рассказ называется «Тоска по смерти».

– Я понимаю, – загорячился Гоц. – Но это же упадочничество! Здоровая девушка бросается в окно и говорит, что она счастлива.

– Может быть она была нездорова? – улыбнулся Савинков.

– Ну, конечно, же! Она у вас психопатка! Очень плохой сюжет. И как вы до этого додумались? Не знаю, может вы хорошо написали, но выдумали очень плохо. И зачем это вам, революционеру?

Гоц помолчал.

– Идете на такое дело и вдруг такое настроение. Что это с вами? У вас действительно такое настроение?

– Нисколько.

– Как же это могло взбрести?.. Знаете что, Борис Викторович, – помолчав, сказал Гоц, – говорят, у надломленных скрипок хороший звук. Это наверное верно. Но звучать одно, а дело делать – другое, – вздохнул Гоц. Я вас так и буду звать: надломленная скрипка Страдивариуса! А? А стихи вы пишете?

– Пишу.

– Прочтите что нибудь.

– Вот это прекрасно, вот это талантливо! – радостно говорил Гоц. – Ну, идите, дорогой мой, – приподнялся он. – Увидимся ли только? Дай бы Бог.