– Pjotr Ivanovitch, diner! – проговорила жена, француженка Ксения Шарлэ.

Шепча что-то про себя, Рачковский пошел обедать. Но даже, как смертник, не чувствует вкуса пищи. «И кто? негодяй, сын органиста, убийца Богдановича?» – задыхается злобой Рачковский, думая о Плеве.

Когда Петр Иванович съел две ложки рассольника с гусиными потрохами, в передней тихо позвонили. «Кто б мог быть?» – подумал, переставая есть, Рачковский и встал, закрывая дверь в столовую.

В темноте коридора Азеф сказал, протягивая руку:

– Здраасти, Петр Иванович.

– Простите, сударь, не узнаю – придвигаясь, проговорил Рачковский – а! Евгений Филиппович! вот Бог послал, страшно рад, проходите пожалуйста, совершенно неожиданно.

– Я проездом, – буркнул Азеф, в словах было слышно, что он задохнулся, поднимаясь по высокой лестнице.

В бедноватом кабинете с потертым ковром, когда-то в цветах, где только что метался Рачковский, Азеф сел в качалку, опустив ноги на пол, поднял ее и не качался. Разговор еще не начинался.

– Из рук вон плохо работа идет, Петр Иванович, – гнусаво рокотал Азеф, было видно, что действительно он чем-то расстроен, . – посудите, какое отношение? Не говорю о деньгах, сами знаете, гроши, о деле: – я же не штучник какой-нибудь, слава Богу, не год работаю, и знаете, как пользуются?

– А что такое? – тихо спросил Рачковский и весь подался вперед.

– Сдал о «Северном союзе», сдал Барыкова, Вербицкую, Селюк, литературу, типографию, только просил не трогать фельдшерицу Ремянникову, сама неинтересна, ее квартира служила только складом и я сам накануне был у нее. А им мало показалось, на другой день взяли и Ремянникову.

– Ну, и что же? – делая вид, как бы не понимая, проговорил Рачковский.

– Бросьте – пробормотал Азеф. – Я к вам не за шутками пришел, понимаете, что в партии идут слухи, мне пустят пулю в лоб.

– Да, конечно, это неразумно – сказал Рачковский и ему показалось, что разговор с Азефом может быть чем-то полезен. – И что же? И не один раз так что ли случалось? Ведь позвольте, с Ремянниковой-то дело давно уж?

Я не уверен, что из-за нее нет подозрений.

Рачковский, щурясь, смотрел вглубь беззрачковых глаз Азефа, улыбаясь синеватыми губами, сказал медленно:

– Могу успокоить, не повесят вас еще. Ведь это Любовь Александровна Ремянникова? Так что ли? Фельдшерица? Ну, знаю, знаю. В предательстве подозревают Вербицкую, то-есть даже знают, что она запуталась и выдала на допросе Спиридовичу. Да, да, тут волноваться нечего. Вербицкая обставлена неплохо, эс-эры обвиняют ее, а с Ре-мянниковой шито крыто. Покойны? За этим и приходили?

Азеф опустил ноги, слегка закачался.

– Вообще безобразие – тихо пробормотал он. – Ратаев притворяется, что недоволен моими сведениями. Не понимает, что надо быть осторожным, не могу я лезть в дурацкие расспросы. Тут еще этот Крестьянинов узнал от какого-то филера Павлова обо мне. Ну, да это-то прошло. А вы посудите опять, что с Серафимой Клитчоглу? Она назначила мне свидание в Петербурге. Я доложил Ратаеву, спрашиваю, допустить свидание или нет, но говорю, если свидание мое с ней состоится, то трогать ее нельзя потому, что опять на меня падет подозрение. Собрали они там, как Ратаев говорит, собрание с самим Лопухиным, решили, что свидание нужно и чтоб ее не трогать. Я дал ей явку. Пришла. Они ее через несколько дней арестовали. Да разве это работа? Что они думают? Что мне жизнь не дорога? Что я сам в петлю лезу? Да, чорт с ними, что думают, но что ж, ненужен я им что ли? – Азеф волновался, начинался гнев, на толстых губах появилась пена слюней. Рачковский смотрел на него пристально и именно на его слюни.

– Ведь у них же никого нет, они врут, что есть, никого нет, – напирал Азеф, вглядываясь в Рачковского.

Рачковский соображал, глаза как мыши, бегали под бровями.

– Что говорить, ваши услуги конечно велики, работа нештучная, серьезная – сказал он, задумываясь и что-то как будто сообразив. – Нет там людей сейчас, Евгений Филиппович, поэтому и беспорядок. Настоящих, преданных делу людей господин министр выбрасывает, новых берет. Не понимает дурак, – проговорил резко Рачковский, – что в розыскном деле опыт – всё. Всё! – повторил веско Рачковский.

Помолчав, Азеф оказал вяло:

– Вас Плеве сместил?

– Как видите, после двадцатипятилетней службы – улыбка кривая, полная злобы, как будто даже плача, показалась на лице Рачковского.

Азеф глядел искоса.

Рачковский повернулся и, как бы смеясь, сказал:

– А что вы думаете, господин Азеф, о кишиневском деле?

– О каком?

– О погроме. Азеф потемнел.

– Это его рук?

– Кого-с?

– Плеве?

– А то кого же с! – захохотал Рачковский. – Полагает правопорядок устроить путем убийства евреев! Я вам по секрету скажу, – наклонился Рачковский, – разумеется между нами, ведь отдушину-то господин министр не столько для себя открыл, сколько для наслаждения своего тайного повелителя, Сергея Александровича, чтоб понравиться, так сказать, да не рассчитал, как видите, не учел Запада, а теперь после статьи-то в «Тайме» корреспондента высылает, то да сё, да с Европой не так-то просто, не выходит, да-с. Видит, что переборщил с убийством сорока евреев-то, да не Иисус Христос, мертвых не воскресит, – захохотал Рачковский дребезжаще, не сводя глаз с Азефа.

Азеф выжидал. Хоть это было, кажется то, зачем он приехал.

– А окажите, Евгений Филиппович, – проговорил Рачковский, вставая, – правда, что революционеры подготовляют большие акты?

Азеф смотрел на полупрофиль Рачковокого. Он впился в задышанный змеиный полупрофиль. Хотелось знать, правильны ли ассоциации?

Рачковский быстро повернулся к Азефу, как бы говоря: «что же ты думаешь, что я тебя боюсь, что ли?» Азеф проговорил как бы нехотя.

– Готовят как будто. Не знаю.

– Надеюсь не центральный? – подходя, заметался Рачковский. – Думаю, что мимо вас это не идет?

– Нет, не центральный, – оправляя жилет, мельком скользнув по Рачковскому, сказал Азеф.

– Что ж, министерский?

Сделав вид, что ему не так уж это интересно, Азеф поднялся.

– Готовят, Петр Иванович, акт, но вы теперь лицо неофициальное, я, собственно, не имею права, – улыбнулся вывороченными губами Азеф.

– Хо-хо! куда хватили! – хлопнул его по плечу Рачковский – а вы не бойтесь, дорогой! – вдруг заговорил Рачковский смело, и близко придвигаясь и подчеркивая каждое слово произнес: – И не такие опалы бывали, важно одно, а там и я в опале не буду, да и вы, милый друг, не с олухами работать будете и не за такие гроши рисковать петлей.

И пристально глядя Рачковский проговорил:

– Ведь не хочется в петле-то висеть, а? Азеф понял. Но захохотал.

– Чего же смеетесь? – обидчиво сказал Рачковский.

– Да так, Петр Иваныч.

– Ну да, – протянул Рачковский и, задерживая руку Азефа, опять придвигаясь, проговорил:

– А вы бросьте, батенька, подумайте, не шучу говорю. Надо выходить на дорогу, да, да. Мои связи-то знаете?

Азеф с удивлением почувствовал, что у Рачковского сильная рука. Рачковский крепко сжимал его плавник, говоря «знаете», сдавил почти до боли.

– Попробуем счастья, – бормотнул Азеф. Рачковский мог даже бормотанья не расслышать. Но он говорил, ведя к двери:

– Сегодня же нас покидаете?

– С вечерним.

Выйдя на лестницу, Азеф стал сходить по ней медленно, как всякий человек обремененный тяжелым весом.

Савинков был уверен в убийстве. Наружное наблюдение сулило удачу. Слежка выяснила маршрут. Экспансивность Покотилова уравновешивалась хладнокровием Сазонова. Нервность Каляева логикой воли Швейцера. Одетый в безукоризненный фрак, Савинков, торопясь, ехал на маскарад. Лысеющую голову расчесал парикмахер на Невском. У Эйлерса куплена орхидея. Когда Савинков поднимался озеркаленной, сияющей лестницей меж пестрого газона масок, кружев, блесток, домино, был похож на золотого юношу Петербурга, ничего не знающего в жизни кроме веселья. Был пшютоват, говорил с раздевавшим его лакеем тоном фата.