Назаров допил, по привычке перевернул чашку вверх дном, утерся, сказал:

– Ну, я иду со двора.

Допив чай, Двойников произнес со вздохом что-то вроде «ииээхх!» и зашумел редкими ударами сапог к окну на улицу.

– Стало быть, Мария Аркадьевна, вы выходите к нему и проведете его в гостиную, тогда он отрезан. Я выйду из кабинета.

– Товарищ Калашников, скажите, вы убеждены, что это предатель?

– Да. А что?

– Я боюсь, вдруг ошибка, это ужасно.

– Какая вы чудачка, Мария Аркадьевна. Он предал товарищей, послал их на виселицу.

– Нет, я знаю… убить надо.

В дверь с черного хода раздался несильный стук. Беневская и Калашников вздрогнули.

– Он? Не может быть, рано, – проговорил Калашников и бросился в коридор. Беневская видела он держится за карман. Знала – в кармане финский нож.

Кто-то вошел с черного хода. – Вот шаталомный, – услыхала Беневская голос и смех Назарова.

– Опоздал, чорт возьми, города не знаешь, извозчик дуралей попался, – говорил Моисеенко.

– Все в порядке, товарищ Моисеенко, – сказал Калашников.

Двойников тихо свистнул у окна. Все насторожились.

С противоположной стороны улицы, спрятав голову в воротник, согнувшись, быстро шел Татаров.

Беневская подошла к зеркалу и почему-то быстрым женским движением поправила волосы. Оторвавшись от рукописи, Савинков прислушался к свисту, ждал звонка. «Сейчас должен позвонить». Но звонка не раздавалось.

Назаров пристыл к стеклу во двор, походя на кошку: – прямо против окна стоял Татаров, о чем-то спрашивая дворника. Назаров не сообразил, Татаров мотнул дворнику и очень быстро пошел к калитке.

Все замерев, ждали звонка. Назаров кошкой прыгнул с табуретки, бросившись в гостиную.

– Уходит! – закричал он. – Что же вы рты то поразевали!

За Назаровым бросились все к окнам и увидели удалявшегося Татарова.

– уууу – гад… – пробормотал Назаров. Калашников стоял растерянный. Беневская странно смотрела на всех. Она была несчастна. На шум вошел Савинков.

– Ушел? – проговорил он. – Теперь всех провалит. Надо сейчас же бросать квартиру.

– А если догнать?

– Что ж ты, на улице?

– А что, и на улице место найдется.

– Брось, Федя, – раздраженно проговорил Савинков. – Сейчас же бросаем квартиру, он всех нас провалит.

Ни на один звонок не отпиралась дверь в квартире Татарова. Николай Юрьевич вернулся бледен. Не скрывая своего состояния, еле дошел до постели, упал. Склонившейся в переполохе Авдотье Кирилловне, не выдержал, проговорил:

– Мама, меня убить хотят, не отпирай…

– Коля…

– Оставь меня, – отстраняя рукой, проговорил Татаров.

Зарыдав, вышла Авдотья Кирилловна, закрываясь заскорузлыми неразгибающимися от старости пальцами.

Татаров лежал с закрытыми глазами. Борода неаккуратна, взлохмачена. Мысли бились чудовищно, и не поспевая одна за другой, сталкивались, причиняя невыносимую боль. Татарову хотелось бы не думать.

Но что же сказал дворник? Что сняли муж и жена. Что пришел сперва молодой человек, хорошо одетый. Все это могло быть. Потом прошли двое, «как бы рабочие, в картузах». Все стало ясно. Савинков заманивал. Изящный Савинков, называющий «Николай Юрьевич», подающий руку, говорящий умно, любезно – был страшен. Татаров чувствовал на лбу пот, и словно тяжелым молотом ударяли изнутри в голову. Казалось, что слышится какой-то несущийся мимо шум. Будто сама жизнь несется уже мимо Николая Юрьевича Татарова. Чтоб освободиться, он попробовал встать. Но голова закружилась и Татаров упал на локоть.

Савинков и Назаров шли по Огродовой улице.

– Да ведь ты говоришь нужно?

– Нужно.

– Значит и убью.

– Чем?

– Ножом.

– На дому?

– А то где же?

– А если не уйдешь, Федя?

– Брось, если да если. Не хочешь посылать, сам ступай, только ведь, поди, не сумеешь, – засмеялся Назаров, обнажив крепкие, желтоватые, нечищенные зубы.

– Ладно, – проговорил Савинков, – валяй. Но ножом трудно, не промахнись.

– Увижу, чем стругать буду, струмент весь со мной. Ээ, ушел гад, а? Сколько народу революционного погубил. Сколько товарищей угробил. Ну да и от нас не уйдет.

– Ну, прощай, Федя, – останавливаясь, сказал Савинков. Он торопился вслед за товарищами к московскому поезду.

– Прощай.

– Ах, да, – спохватился, берясь за карман Савинков. Назаров обернулся. – Я ж тебе денег не дал.

– Каких?

– Да надо же денег.

– Есть у меня деньги. Не надо мне твоих денег, – зло отмахнулся Назаров.

– Да, возьми.

– Очумел ты с твоими деньгами, – на ходу пробормотал Назаров.

Савинков постоял, посмотрел вслед и улыбнувшись, пошел к извозчику.

В Москве, в газете «Русское слово» Савинков прочел телеграмму: – «22 марта на квартиру протоиерея Юрия Татарова явился неизвестный человек и убил сына Татарова. Спасаясь бегством, убийца тяжело ранил мать убитого ножом. До сих пор задержать убийцу не удалось».

Никогда не был Азеф так весел, как этой весной в Петербурге. Мозг Ивана Николаевича был математический. Расчеты сходились. Окупались деньгами. Он жил с Хеди. И все радовало.

П. И. Рачковскому отдал динамитные мастерские в Саперном и Свечном. Правда, отношения оборвались. Рачковский стал даже неаккуратен в выплате жалованья, не ответив на письма. Но Азеф и не волновался, поигрывая с левой руки.

Приходившему на квартиру к Хеди, Павлу Ивановичу, Азеф рокотал:

– Уютная обстановочка, Боря, а? Люблю, Боря, мещанство.

– Мещанство? А я не люблю мещанства.

– Где уже тебе любить мещанство, ты у нас барин, англичанин.

Очень весел был Иван Николаевич в те дни.

Но кабинет начальника петербургского охранного отделения, генерала А. В. Герасимова, был интересен историку, психологу и вообще любителю тайн человеческих душ. Много занятного в кабинете у генерала. Только в кабинет никто не входит. Даже подметает не сторож Исаич, в георгиевских крестах и медалях, а сам генерал Герасимов. Завтрак не вносят, а выходя, со стула берет генерал.

А. В. Герасимов плотен, высок, по военному прям. С заклиненной бородкой, с усами кверху. Глаза? Глаза – серовато-стальные. Была и привычка: генерал дергал носом.

На Мойку, в охранное, генерал приезжал в штатском хорошо сшитом костюме. Когда задумавшись, сидел за столом кабинета, был похож на большую, белесоватую, но очень хитрую рыбу.

Азеф в это утро встал рано. Вышел в прекрасном расположении духа, напевая «Три создания небес». Знал, что в Лионском кредите 60.000, что при всеобщей сумятице, охватившей разваливающуюся империю, можно поставить акты, от которых захватит дух всей Европе.

Но что за странность? Азеф шел по делу Б. О. На углу Гороховой и улицы Гоголя, как старый, матерый волк, спиной почувствовал сзади что-то волнующее, недоброе. Оборачиваться головой Азеф не умел. Шея была слишком коротка. Поэтому он быстро, словно отгрызаясь от удара, повернулся всем корпусом: – близко, по пятам шли два филера.

«Что за чорт?» Широко перешагнув через лужу, Азеф пошел по улице Гоголя. Филеры шли в двадцати шагах.

Азеф шел быстрей. По делу надо было выйти на Невский. Но он свернул к Мойке. «Ерунда, отвяжутся», пробормотал. Но филеры шли по пятам. Азеф снова повернул к Невскому. На Невском у музыкального магазина «Юлий Генрих Циммерман» остановился, в витрину смотря на филеров. Филеры остановились у колбасной.

Азеф двинулся. Двинулись и они. Азеф видел ясно: – один рыжий, громадный, наверное из дворников. Другой – низкий, очень широкий в плечах, на кривосогнутых ногах. «Что за дьявол?» – бормотал Азеф, чувствуя, что спина его покрывается потом, и он устает от ходьбы и волнения.