– Иван Николаевич, ты как? – сказал Савинков. Азеф медленно уронил слова:

– Что ж план хорош, я согласен. Только в открытых нападениях руководитель должен идти впереди. Я соглашаюсь, если пойду первым.

Родилось внезапное возбуждение.

– Не понимаю, Иван! – кричал Савинков, размахивая папиросой. – Какой бы план не был, мы не можем рисковать главой организации!

– Невозможно же, Иван Николаевич!!

– Я должен идти. И я пойду, – пробормотал Азеф. В дыму, в криках, в запахе пива поняли все, что воля главы Б. О. не ломается, как солома. А когда разбитые бесплодностью заседания, боевики выходили, Азеф задержал Савинкова.

– Надо поговорить, – пророкотал он и сам пошел выпустить остальных товарищей из охряного домика.

Оставшись один в комнате, Савинков растворил окно: – чернели силуэты деревьев. Комната вместо дыма, стала наполняться смолистым запахом сосен.

Азеф вернулся ласковый. Он лег на диван. Савинков стоял у окна. Так прошла минута.

– Какая чудная ночь, – проговорил, высовываясь Савинков. И в саду его голос был слышнее, чем в комнате.

Азеф подойдя, обнял его, и тоже высунулся в окно. Но быстро проговорил:

– Ну, ладно, брось лирику.

Окно закрылось, занавесилась штора.

– Устал я очень, Борис, – сказал Азеф, – жду возможности сложить с себя всё, больше не могу.

– А я не устал? Все мы устали.

– Ты – другое дело. На тебе нет такой ответственности, – зевнул Азеф, потер глаза и потянулся. – Но как бы то ни было, до сессии Думы надо поставить хоть два акта, иначе чепуха. Жаль, что Дурново не дается, не понимаю, почему началась слежка, всё шло хорошо, теперь ерунда какая то. По моему надо снять их всех, как ты думаешь?

– Судя по всему, наблюдение бессмысленно.

– Я тоже думаю. Мы их снимем. Азеф словно задумался, потом заговорил с неожиданным волнением.

– Что же тогда из нашей работы? Дубасов середина на половину. Дурново не удается. Акимов не удается. Риман невыяснено. Что ж мы, стало быть, в параличе? ЦК может нам бросить упрек и будет совершенно прав. Израсходовали деньги и ни черта. Остаются гроши. Надо просить, а вот тут то и скажут: – что же вы сделали?

– Не наша вина.

– Это не постановка вопроса, чья вина. Важно дело. Я думаю послать кого нибудь к Мину иль Риману прямо на прием. Яковлев, например, лихой парень, подходящий. Но в Питере вообще, знаешь, дело дрянь. Как ты думаешь насчет провинции?

– Можно и в провинции.

– Зензинов говорит, что Чухнина убьют. А я не верю. Не убьют. А Чухнина надо убить. Это подымет матросов. Савинков молчал.

– Ты как думаешь?

– Следовало бы.

– Надо послать кого-нибудь. Только кого? Савинков сидел, небрежно развалясь в кресле. Лицо длинно, худо, грудь впалая, плечи узкие. Азеф ласково глядел на него.

– А знаешь, что, Иван, – улыбаясь проговорил Савинков. – Давай я поеду на Чухнина? Крым я люблю, погода прекрасная.

– Ты? – задумался Азеф, – а как же я без тебя?

– Ну, как же? Что ж у тебя без меня людей нет?

– Они все не то, – сморщился Азеф.

– Так все уже и не то! – засмеялся Савинков, ласково ударяя по плечу Азефа.

– А что? Тебе хочется съездить в Крым?

– Отчего же? Говорю, я люблю Крым, взял бы Двойникова, Назарова.

– Не знаю. Нет, Борис, я без тебя тут совсем развинчусь. Впрочем, если ты хочешь…

В одиночной камере севастопольской гауптвахты Борис Савинков стоял на табуретке и, положив на высокий, узкий подоконник руки смотрел в квадратный кусок голубого неба.

Уже с Харькова ему показалась слежка. Но Назаров и Двойников разуверили. В Севастополе в гостинице «Ветцель», где он остановился под именем подпоручика в отставке Субботина, подозрителен был рябой швейцар. Но счел за свою мнительность. Да и действительно в день коронации всё произошло невероятно глупо.

День был жаркий. Савинков ушел к морю. На берегу лежал, смотря на выпуклую, серебрящуюся линию горизонта. Волны ползли темными львами, шуршали пеной о мягкую желтизну песка. Бежали парусники. Вдали нарисовался кораблик, как игрушка. Савинков долго лежал. Потом, по пути в гостиницу, услышал удар. «Бьет орудие», подумал. И вошел в вестибюль «Ветцеля». Но на лестнице кто-то крикнул: – Застрелю, как собаку! Ни с места! – И площадка наполнилась солдатами.

Савинкова крепко схватили за руки. Совсем близко было лицо поручика с выгоревшими усами. Поручик в упор держал черный наган. Савинков видел сыщика с оттопыренными ушами и бельмистыми глазами. Но сыщика оттолкнул поручик, потому что он наступил в свалке поручику на ногу. – Ведите для обыска! – закричал поручик. И Савинкова втащили в номер и начали раздевать.

Сознание, что именно он, а никто другой через день будет повешен, перевернуло в душе всё. Стоя у окна, смотря в решетчатый, голубой квадрат, Савинков ощущал полную оторванность от всего. Всё стало чуждо, совершенно ненужно. Нужнее всего было это окно.

«Буду болтаться, как вытянувшаяся гадина, и эта гадина будет похожа на Савинкова, как неудавшаяся фотография». – Савинков слез с табурета, прошелся по камере, заметил, что в двери заметался глазок. «Подсматривают», – остановился он и стало смешно. «Я в синем халате, в дурацких деревянных туфлях, чего же подсматривать?». И, прорезая сознание, резко прошла мысль: – «Всё равно. Осталось держаться на суде так, чтобы все знали, как умирал Савинков».

«Гадость», – думал он, – «повесят». Вспомнил, давно в именьи рабочие вешали какую-то собаку. Пес извивался, когда тащили, вился змеей в петле, потом протянулся, высунув язык. Рабочий подошел, дернул за ноги, в собаке что-то хрустнуло. Оборвалось сухожилье что ли…

В коридоре послышались шаги ошпоренных ног. Винтовки звякали, прикладами ударяясь о каменный пол.

«Идут».

Шаги и голоса затоптались у двери. Завертелся ключ. Савинков увидал на пороге караульного офицера.

– Приготовьтесь к свиданию с матерью.

Меж любопытно смотревших солдат с винтовками, вошла старая женщина, не в шляпе, как представлял ее себе Савинков, а в косынке, с седыми висками. И вдруг, старая женщина, его мать закачалась. Савинков бросился к ней, застучав по полу туфлями. Упав ему на руки Софья Александровна Савинкова резко, странно, высоко закричала.

– Мама, не плачь, наши матери не плачут.

Солдаты у дверей смотрели деревянно. Громадный детина даже улыбнулся.

– Каков бы приговор не был, знай, я к этому делу непричастен. Смерти я не боюсь, я готов к ней.

«Боже мой, Боже мой, как он худ», – думала Софья Александровна.

– Боря, дело получило отсрочку, приехали адвокаты, завтра будет Вера, я получила телеграмму.

– Свидание окончено.

Ощутив на губах смоченные слезами, морщинистые щеки матери, он выпустил ее из рук. Софья Александровна тихо вышла, окруженная солдатами.

Через полчаса, в уборной Савинков увидел Двойникова. Выводные курили, толкуя о смене Белостокского полка Литовским. И эта смена им была нужна и интересна. А Савинков говорил обросшему колючей бородой Двойникову:

– Эх, Шура, это пустяки, что отсрочка, ну повесят стало быть не 17-го, а 19-го.

– Повесят? – дрогнувше пробормотал Двойников. – Всех? И Федю?

– И Федю.

– И вас?

– И меня.

Кивнув вниз головой, словно от короткого удара. Двойников тихо произнес:

– Федю жалко. – Помолчав добавил: – Часы при обыске взяли. Не отдают.

– Часы теперь ни к чему, Шура. Выводной сплюнул и крикнул:

– Ну ребята, айдате!

Всё было ясно: – виселица. Но всё смешалось, когда в камеру ввели Веру. Ее глаза показались настолько испуганными, что Савинков думал: – не выдержит, упадет. Но, обвив его шею, Вера прошептала: «приехал Николай Иванович», и крепко, неотрывно целуя его, зарыдала.