– Перестаньте Дора, в вас живет тысячелетняя еврейская грусть, это красиво, но утомительно. Итак, завтра в четыре часа переезжаем. А сейчас идемте обедать.

– Но неужто нельзя подать сюда?

– Моя дорогая, – строго сказал Савинков, – я говорил, в вашей роли могут представиться более неприятные эпизоды. Поэтому пойдемте в общий зал, чтобы все видели, как богат Мак-Кулох и какая у него красивая любовница.

Не дослушав, Дора встала, вынула из шкафа дорогое малиновое манто.

– Дора Владимировна, милая, манто прекрасно, но в черном платье вас видели слишком часто. К обеду надо надеть хотя бы стальное. К тому же, заметьте, черное шелковое, – классический мундир террористок. Прошу вас.

Дора покорно ушла за перегородку надеть стальное с серебром.

Квартира Амалии Рихардовны Бергеншальтер на Жуковской 31 опустела из-за японской войны. Жили тут: генерал Браиловский, адъютант поручик Недзельский и ротмистр Рунин. Это была холостяцкая, видавшая виды квартира. Но полк выступил на Дальний Восток. И квартиру случайно сняли террористы.

Новые господа подъехали на длинной мягкой машине. Был июнь. Мак-Кулох одет в английский серый костюм с тысячью всяких пятнышек. Широкий галстук с жемчуговой булавкой. Широкополая шляпа, каких в России не знают. Надменные манеры. Длинные пальцы рук. Плечи остро выступают вперед. Грудь чуть впалая. Глаза оригинальны поперечным разрезом. Но мало ли каких глаз у англичан не бывает. Мак-Кулох гибкий, безукоризненно одетый джентльмен.

Под руку с любовницей прошел в квартиру. Малиновое манто чересчур ярко для дамы общества. Но его любовница – бывшая певица от Буффа. Шляпа с белым страусом. Ноги в крохотных золотых туфлях.

– Как вам нравится, Дора? – говорил Савинков, водя Дору по комнатам. – Недурно?

– Удобно. А когда придет Прасковья Семеновна Ивановская?

– Завтра, в девять.

В желтой гостиной Савинков, закуривая трубку, улыбался.

– Вы грустите, Дора, что носите на себе все эти роскоши, а каково курить трубку, когда больше всего на свете любишь русскую папиросу?

– Когда придет Сазонов?

– Завтра к вечеру. Но по объявлению наверное попрет целая армия лакеев. Надо быть осторожнее.

Савинков прохаживался по желтой гостиной, попыхивая трубкой.

– Скажите, Павел Иванович, правда что у вас в Петербурге жена, дети и вы их не видите?

– Правда. Откуда вы знаете?

– Алексей говорил. Вы не видите их совершенно?

– Нет.

Дора замолчала.

– Вашей жене тяжело. Она революционерка?

– Нет. Просто хорошая женщина, – засмеялся Савинков.

– Тогда вдвое тяжелее. У нас ведь нет жизни, такой как у всех, мы не живем.

Савинков никогда не видал в женщине такой смешанности грусти и решимости, как в Доре. Преданность делу революции была фанатична. Он знал, хрупкая, болезненно-красивая, Дора пойдет на любой террористический акт.

– Вот смотрю на вас, похожи вы, Дора Владимировна, на раненую птицу, которая хочет отомстить кому то. Вы правы, вы не из тех, кто любит жизнь. Возьмем хотя бы такую мечту, – побеждает революция, революционеры приходят к власти. Я не представляю себе, как вы будете жить? Представляю «Леопольда», он прекрасный химик. Ивана, он директор треста. Егора, Мацеевского, Боришанского, всех, но вас, – нет.

Дора слушала, чуть улыбаясь из подбровья лучистыми, грустными глазами.

– Может быть вы и правы, не знаю, что бы я делала в мирное время. Всю жизнь стремилась к научной работе Не удалось. А теперь не хочу и не могу. Вот недавно, гостила у знакомых: лес, луга, фиалки, чудесно, и вы знаете, я не могла. Почувствовала, что надо уехать, потому что от этого воздуха, цветов, размякнешь, не будешь в состоянии работать. И уехала.

– Вы из богатой семьи?

– Из зажиточной. Мой отец купец, жили хорошо, были средства. Но родители до исступления ортодоксальные евреи, это помешало образованию, я ушла из дома, пыталась пробиваться, ну, а потом захватило революционное движение и на всю жизнь…

– Странно, – говорила она, – как сильны бывают встречи. На меня неизгладимое впечатление произвели два человека. Брешковская и Гершуни. После них я пошла в революцию, и революция стала моей жизнью. Раньше я не представляла себе, что есть люди беззаветно отдающиеся идее. Вы встречались с Григорием Андреевичем?

– Нет. Брешковскую знаю.

– Ах, Гершуни исключительный человек. Ему нельзя не верить, за ним нельзя не идти.

– Убедить не революционера пойти в революцию нельзя, – сказал Савинков. – Мы особая порода бездомников, которым иначе жить нечем; эта порода водится, главным образом, в России, подходящий, так сказать, климат.

Савинков посмотрел на часы.

– Вот видите, – проговорил он, вставая, – пора уже на свидание к «поэту».

– Я рада, что придет Прасковья Семеновна, – сказала Дора, – это ведь старая народоволка?

Да, да, она будет у нас вроде тетушки, – надевая пальто, улыбался Савинков.

Дора полюбила старую, суровую Прасковью Семеновну, дымившую в кухне кастрюльками, сковородами. Свободное время проводила с ней.

Жмурясь, отвертываясь от летящих брызг со сковороды, Прасковья Семеновна быстрым ножем перевертывает картофель.

– Ах, вы не можете себе представить, Прасковья Семеновна, как тягостно разыгрывать из себя эту барыню. Покупать все эти бриллиантовые застежки, безделушки, денег жаль на это, – говорит Бора. – Меня, Прасковья Семеновна, волнует Сазонов, что такое? По объявлению лакеи идут один за другим, его всё нет. Уж не случилось ли что?

Ивановская била фарфоровым молотком шницели, они подпрыгивали как живые. Голова по-кухарочьи повязана платком. Лицо раскрасневшееся от плиты. Не прерывая работы, пожала плечами.

– Не понимаю. Вчера еле выпроводила одного, пристал, «комиссию» обещает, да нанят, говорю, а он своё, не уходит, ты меня устрой, я, говорит, у редактора «Гражданина» князя Мещерского служил. Вот думаю, самый подходящий нам лакей, – засмеялась Ивановская громко, раскатисто, как смеются добрые люди.

На лестнице раздались шаги. Кто-то шел снизу.

– Идут, может швейцар, вы уйдите.

Дора вышла. Ивановская накинула цепочку на дверь. Приходы соседней горничной Дуняши были чересчур часты, разговоры однообразны. Но шаги были мужские. Шел человек в тяжелых сапогах. Шаги замерли у двери. Рука Ивановской, посыпавшая шницели тертыми сухарями, остановилась. У двери мялись шаги. Раздался короткий стук.

Ивановская, приоткрыв дверь, посмотрела в скважину за цепь. На нее глядели серые, смеющиеся глаза на живом румяном лице. Чуть искривленный нос досказал приметы. Ивановская радостно сняла цепочку.

Высокий, с ярко русским, веселым лицом, сдерживая смех, Сазонов переступил порог. Но вместо пароля, видя тот же смех на лице Ивановской, расхохотался.

– Наконец-то у пристани! чорт возьми! как я рад, – выговорил.

Подвижной, трепещущий здоровьем, с открытым лицом, с широкими жестами, старовер Сазонов смеялся глядя на работу Ивановской.

– Ну, как живете-то, удобно? – говорил Сазонов и в глазах его – радость и веселье.

– Понемногу. Да что вы так долго не приходили? Тут без вас лакеев валило видимо невидимо.

Сазонов улыбался белозубой улыбкой. И так бывает, в этом русском, лихом человеке, старая Ивановская почувствовала близкое и родное. Словно встали из гроба Желябов, Михайлов. Сила, ясность. Ни анализов, ни сомнений, ни колебаний. Воля, знающая цель. Вот каков был лакей Афанасий, и с ним душа в душу почувствовала себя на кухне тетушка Ивановская.

Жизнь в квартире № 1 шла полным ходом. Ранним утром, с корзинкой, первой выходила кухарка Федосья Егоровна. Шла по лавкам, на базар, в мясную. Мало смысля в кулинарии, всё боялась попасть впросак. Не знала, например, частей мяса. Потому не торопилась, а выжидала в толпе кухарок, ведя разговоры, незаметно расспрашивая. Особенно подружилась с поварихой графини Нессельроде. Стол графини повариха вела на десять персон, закупала деликатесы.