На этот раз из Женевы Савинков ехал не один. Ехал нервный с светлыми, насмешливыми глазами Каляев; крепкий, как камень, динамитчик Максимилиан Швейцер; такой же крепкий, только румяный и веселый Егор Сазонов; колеблящийся Боришанский; больной экземой Алексей Покотилов. Ехал и сам Иван Николаевич.

Все были в разных городах России: – в Риге, Киеве, Москве. Но когда наступила весна, все съехались в Петербург, чтобы убить министра.

Перед подготовкой убийства боевики были в Москве. Посланные на дело партией, еще не знали друг друга. Савинков остановился в фешенебельном отеле «Люкс». И в один из дней, когда он без дум стоял у окна, на пороге появилась грузная, каменная фигура Азефа.

Азеф не подал руки. Он опросил коротко, как спрашивают обвиняемого:

– Как вы смели уехать из Петербурга? – и уставился пудовыми глазами на Савинкова.

– Я уехал потому, что вы бросили нас. Нам грозил арест, мы были выслежены полицией, чтобы не провалить дело, я снял товарищей. Но разрешите спросить, как вы смели бросить нас на произвол судьбы, на арест полицией, не давая ни указаний, ни денег? Почему не было ни одного письма, по указанному вами адресу?

Азеф смотрел на Савинкова в упор. Хотелось знать: есть ли подозрение? Его не было.

– Меня задержала техника динамитного дела, – сказал Азеф. – Я не мог раньше выехать. Но это всё равно, вы не смели сходить с поста.

– Вплоть до бессмысленной виселицы?

– За вами никто не следил.

– Если б за мной не следили, я б до сих пор был в Петербурге. Я был накануне ареста, я еле бежал от сыщиков.

Азеф молчал, был спокоен: – подозрений не было. Сказал ржавым рокотом, как бы в сторону:

– Расскажите результаты наблюдений. Это значило конец неприятному разговору. Ходя по комнате, Савинков говорил о выездах Плеве. Азеф грузно, лениво вздохнул животом.

– Это всё я знал и без вас. Стало быть, вы ничего не сделали. Извольте отправляться в Петербург, возобновить наблюдение.

– Я для этого и приехал из Женевы.

– Сегодня в 12 ночи вы увидитесь с Покотиловым. Он будет ждать вас в отдельном кабинете «Яра», загримирован, у него большая русая борода. Кабинет номер 3. Там вы решите относительно поездки. Покотилов будет готовить снаряды. Швейцер ждет в Риге. Я его уже вызвал телеграммой в Петербург. А с Каляевым вы связаны?

– Да. Он живет здесь в одной гостинице.

– Пусть едет с вами. Выезжайте завтра же. Первая явка со мной будет 20 марта в купеческом клубе на маскараде. Поняли?

– Понять нетрудно.

– Очень рад, что нетрудно. Думаю, что работать будем лучше.

Если вы будете уловимы, я тоже думаю.

Вдруг Азеф улыбнулся медленной растягивающей скулы улыбкой.Это была – ласка.

– Ну, ладно, – проговорил он, – не будем ссориться, я вас ей-Богу люблю. Кстати, всё хочу перейти на ты. Вы будете моим помощником в деле Плеве. Ладно что ли? – тяжело вставая с низкого кресла, смеялся он, – я же говорил, что вы барин, но ничего, неплохо, нам в конспирации нужны и баре и извозчики, – смеялся гнусаво Азеф.

И сжимая руку Павла Ивановича двумя руками, проговорил:

– Сегодня в «Яру» увидите Покотилова. Завтра втроем выезжайте на место.

Снег московских улиц был глянцев, словно вымостили столицу белым паркетом. С Тверской в Петровский парк начинали ход запаленные, заезженные московской удалью голубцы, в бубенцах и лентах. Храпели кони. Разномастная публика неслась в ковровых санях с отлетами. Кокотки с офицерами. Купцы в старомодных енотах. Европеизированные купеческие сыновья в шубах с бобрами. Заезжие провинциалы. Пропивающие казну чиновники. Кого тут не было! На сером лихаче, приятно откидываясь на гулких ухабах, несся по петербургскому шоссе Борис Савинков. Отставали многие от резвого лихача. Только пара наемных голубцов, несшихся диким аллюром, объехала вскачь, словно торопились седоки, что не доживут, не доедут до «Яра».

Любителей цыганской тоски, от которой ныли кости, подвозили мокрые, хрипящие кони к небольшому одноэтажному дому с обыкновенной вывеской «Яр».

«Яр» был низок, столики, открытая сцена. Казалось, ничего особенного, но что-то было в загородном кабаке, отчего сотни мечтателей, богачей, дураков, невропатов стрелялись в кабинетах под цыганские песни и плясы Шуры да Муры.

– Кабинет номер три.

– Пожалуйте, – склонился татарчонок. Савинков пошел за резво бегущим татарчонком во фраке. Они прошли переполненный зал. Савинков чувствовал запах цветов, духов, алкоголя. Сидели фраки, декольте, смокинги, сюртуки, поддевки. Под поляковские гитары, которые, казалось каждую минуту разломаются вдребезги от сумасшедшей игры, со сцены пела женщина с горячими цыганскими глазами, вся в ярко-красном, смуглая как земля:

«В чыасы рыаковои кыагда встрэтил тебяа»

Женщина показалось Савинкову полной отчаяния.

– Пожалуйте, – склонился татарчонок у кабинета. Дверь закрылась. Из-за стола встал высокий русский барин с длинной, кудрявой бородой.

– Павел Иванович? Не узнаете? – проговорил Покотилов, пожимая руку.

– Чорт знает что такое, на расстоянии двух шагов, четыре часа говоря с вами, не узнал бы.

– Тем лучше. Это меня радует. Я непьющий. Но тут приходится. Вы разрешите?

– Благодарствуйте, – подставил Савинков узкогорлый бокал.

Из зеркала глянули на Савинкова два изысканных русских барина. Один с бородой, очень русский. Другой бритый, с монгольскими смеющимися глазами, похожий на молодого кюре.

– До чего тут зеркала исчерчены, заметили? Столетиями упражнялись.

– Пробовали алмазы. Поджидая вас, всё читал надписи, довольно забавно.

Савинков встал, подошел к зеркалу, в глаза бросилась сделанная размашистым пьяным почерком надпись во всё зеркало – «Любовь» и неразборчиво.

– Можно попробовать и мой. – Савинков черкнул сперва, потом перечеркнул надпись «Любовь» надписью «Смерть». Но вышло плохо и он, смеясь в зеркало, отошел.

– Вы видались с Иваном Николаевичем?

– Да.

– Иван Николаевич сказал: вы, я и «поэт» завтра выезжаем в Петербург. Швейцер выехал, Егор уж на месте.

– Да, да, Иван Николаевич говорил. Сведения и наблюдения будут передаваться вам, вы будете непосредственно…

Но вдруг за стеной грянул хор с топотом ног, визгами и тут же полетела бьющаяся посуда. Заплясало много ног. Среди гика, свиста, словно тысячи веселых балалаек, выговаривал хор: – «Ах, ты барыня, ты сударыня».

– Должно быть купцы, с размахом, – улыбнулся Савинков, любивший визг, пенье, хлопанье бутылок.

– Стало быть связь с Иваном Николаевичем будет у вас?

– У меня. Сазонов и Мацеевский станут извозчиками. Каляев пойдет в разнос с папиросами. Вы и Швейцер – приготовление снарядов.

– Да, да, – отпил глоток шампанского Покотилов, прислушиваясь к не смолкавшему кутежу.

Было странно, что женевский эмигрант «товарищ Алексей», которого знал Савинков, сидит русским барином и из чужой бороды идут голос и мысли эмигранта Покотилова.

– Павел Иванович, конечно, я подчиняюсь дисциплине и распоряжениям Ивана Николаевича, – он прекрасный организатор, хороший товарищ, но поймите для меня будет ужасно, если и теперь меня обойдут.

– То есть как?

– Вы подумайте, – тихо говорил Покотилов, – хотел убить Боголепова, был совершенно готов, всё было решено, я приехал из Полтавы в Петербург, записался уж на прием к нему и вдруг Карпович меня опережает. Я стал готовиться на Сипягина, на него пошел Балмашов. Я ездил в Полтаву к Гершуни, просил, было решено: – я убью Оболенского, вдруг узнаю, что не я, а Качура, Качура рабочий, ему предпочтение.

Покотилов слишком жарко говорил, слишком близко приближая лицо. На лбу Покотилова от экземы выступили мелкие капли крови.

– Павел Иванович, вы понимаете? Я не могу больше. У меня не хватает сил. Я измучен. Бомба на Плеве должна быть моей. А я вижу, Иван Николаевич относится ко мне с недоверием.