Большой деревянный дом, построенный фасадом к дороге, остался у нас справа, Мы прошли едва линевплотную у задней его стены, и я сильно опасался, что оттуда нас обстреляют, но и тут все обошлось. Как мы узнали потом, этот дом до отказа был заполнен карателями, но они после первых предупредительных выстрелов, должно быть, еще не успели подготовиться к бою.

Мы пересекли кустарник, впереди снова оказался костер. У меня были считанные секунды, чтобы принять решение. Сзади на высотке — гитлеровцы, слева — засада, впереди — река, отходить некуда, и я тихо, без выстрелов, повел бойцов к реке. Неизвестные люди у костра забегали, засуетились. Их было немного, и, видя, как мы один за другим молча выныривали из мрака, они растерялись, не решаясь открыть огонь: видимо, опасались нарваться на многочисленного противника. Однако едва замыкающий миновал костер, как вслед нам застучали винтовки и автоматы. Я скомандовал: «За мной!», свернул вдоль берега и повел людей под прикрытием перелеска. Огонь врага был неприцельным, и пули шли вслепую, никого из нас не задевая. Внезапно я услышал нервный выкрик: «За мной!», топот ног, шлепанье и плеск воды у себя за спиной. Я оглянулся и… о ужас! За мной следовало только два отделения — Александра Шлыкова и лейтенанта Перевышко. Остальные бойцы беспорядочно прыгали в воду и барахтались в ней, осыпаемые градом пуль. Заря уже полыхала в полнеба.

Это был не отход, а бегство. Может, и я, если бы не было свиста пуль, проявил больше командирской распорядительности — выбежал бы вперед и остановил людей, поддавшихся панике, В бою, под огнем, мысль работает с неимоверной быстротой. Там часто не бывает времени для обдумывания принимаемых решений. Но эти условия одинаковы для той и другой стороны. При одинаковом соотношении сил выигрывает тот, у кого крепче нервы, у кого четче мысль.

Я выругался сквозь зубы, но изменить ничего не мог.

Достигнув противоположного берега, люди бежали прямо под кинжальным огнем противника к лесу. Я повел свою группу выше по реке, нашел переправу из жердочек и, перебравшись на другой берег, послал бойца в лесок, куда убежали наши бойцы, чтобы найти и вывести их нам вслед, вверх по Суле. Оглядывая местность и прикидывая, куда укрыться, я заметил какое-то движение в кустах: там оказались люди, восемнадцать наших бойцов, и среди них шестерка фуражиров, благодаря которой мы потеряли решающие сорок минут времени. Я приказал им следовать за нами.

Обойдя деревушку, приютившуюся на берегу, мы углубились в лес. Со мной теперь находилось не больше половины бойцов отряда. Мы прошли вверх по Суле около трех-четырех километров, Река дальше разделялась на три рукава. Уходить отсюда было нельзя, потому что люди, в случае их обнаружения, дойдя до этого разветвления, не знали бы, по какому притоку им следовать. Было уже совсем светло. Справа и слева в деревнях раздавались отдельные выстрелы. Это встревоженные стрельбой полицейские давали о себе знать, опасаясь прихода партизан в их деревни. Пришлось замаскироваться с оставшимися людьми в редком кустарнике и ждать вечера.

Я чувствовал себя отвратительно. Мы прошли более трехсот километров, ускользая от встречи и стычек с противником, охраняя драгоценные боевые средства, уложенные в наших рюкзаках. И вот, достаточно было какому-то паникеру крикнуть: «За мной!» и прыгнуть в воду, чтобы погубить людей, с таким трудом отобранных и обученных, потерять взрывчатку, драгоценное питание к рациям, — все!

Бойцы сгрудились поодаль, никто ко мне не подходил.

Вероятно, я был в этот момент страшен в охватившей меня ярости от так неожиданно прихлынувшего несчастья. Положение наше становилось исключительно тяжелым. И здесь, на грани отчаяния, я вспомнил Островского «Как закалялась сталь» и подумал, что и сегодня эта сталь испытывается на стойкость. Умереть никогда не поздно, пока мы дышим — надо бороться.

Нас могли заметить полицаи и привести карателей, а наши автоматы были замочены, в воде перекупаны боеприпасы. Чем нам было обороняться?

Вдруг неподалеку от себя я увидел Анатолия Седельникова. Он сидел на полусгнившем стволе когда-то сваленного бурей дерева и, сняв сапоги, растирал больную йогу. «И панике не поддался, и не отстал, — подумал я о нем с чувством командирской признательности, — вот что значит фронтовая закалка».

Гитлеровцы до вечера не пришли.

Медленно спускались сумерки июньской ночи. Надо было кого-то посылать на поиски отставших. «Но кого же? — думал я. — Шлыкова? Нельзя, погорячится, жизнь поставит на карту… Нет, чего тут думать!» — решил я и подозвал к себе главного виновника всего происшедшего — воентехника Сивуху. Я приказал ему взять двух бойцов, спуститься вниз по течению реки и принять все меры к розыску людей. Воентехник, конечно, понимал, чем могло кончиться невыполнение этого приказания. Предупреждать его об этом не стоило.

Люди исчезли в наступавшей темноте. Я привалился к дереву и полулежа, не шевелясь, подавленный думами о потерянных людях, слышал смутно, как во сне, хлопки отдельных выстрелов.

Прошло часа два. Голоса людей вернули меня к действительности. Перепачканные, осунувшиеся, мокрые, бойцы один за другим выходили на полянку. Всё или почти все! Это была необыкновенная удача.

Я приказал людям построиться и молча повел их в глубь леса, подальше от этих опасных мест. По сторонам то тут, то там постреливали каратели, Мне не хотелось ни с кем говорить о случившемся, но, мысленно перебирая знакомые лица бойцов, я мучительно старался вспомнить, кого же именно среди них не хватало. И не мог.

К утру мы вошли в северную часть Столпецких лесов. Густые заросли молодого ельника, отсутствие населенных пунктов вокруг и даже следов людей — все располагало к спокойному отдыху. Здесь, на заросшей лесной поляне, я остановил свой изнуренный долгим переходом отряд, Люди построились по отделениям — подавленные и пристыженные. Я предложил Брынскому доложить о случившемся.

— Потери?

— Утонул Гинзбург с вещевым мешком и всем грузом. Как прыгнул в воду, так и пошел ко дну, как топор.

Гинзбург был из восьмерки Седельникова — инженер-строитель по профессии. Высокий, стройный, с рыжими усами. Я возлагал на него большие надежды. Жаль.

— Еще?

— Радистка утопила рацию. Вторая рация не действует.

— Я мельком взглянул на смущенное лицо девушки.

— Еще?

— Потеряно в реке три винтовки.

— Еще?

— Промокло и, полагаю, пришло в негодность все питание к рациям.

— Все?

— Кажется, все, — заявил Брынский.

— Но лица некоторых бойцов говорили, что чего-то еще не хватает, о чем Антон Петрович не докладывал.

— Ну так что же еще потеряно? Кто знает?

Ко мне подошел Шлыков и еле слышным голосом сообщил, что потеряли еще гитару Саши Волкова.

Я объявил строгий выговор перед строем замыкающему; бывшего у меня в это время адъютантом товарища А. перевел в бойцы. Своим адъютантом назначил Александра Шлыкова.

Мы тщательно проверяли батареи питания. Если в них оказывался хотя бы ничтожный процент годности, сушили их на солнце, бережно укладывали. Но много, десятки килограммов этого драгоценного груза, который с таким трудом, опасностями, жертвами получали, несли, хранили, мы должны были выбросить как бесполезный хлам. Нашу последнюю рацию радисты разобрали и также сушили, и все мы с волнением ждали, проявит ли она какие-либо признаки жизни. Потерять последнюю рацию значило остаться без связи с Москвой. Тогда придется вернуться к Щербине и просить из Москвы новую радию. Через сутки легкое жужжание возвестило нам, что радиопередатчик будет работать. Можно было двигаться дальше. Но я решил попробовать послать людей на поиски утонувшей в реке рации и обратился к бойцам с вопросом, кто согласен ночью вернуться для этого на переправу. Руки подняли почти все. Я отобрал девять бойцов. Командиром назначил Анатолия Цыганова.

Группа вышла часов в десять, а через два часа мы услышали сильную ружейно-пулеметную стрельбу.

Стрельба доносилась оттуда, куда ушли мои бойцы и я уже мысленно стал упрекать себя за то, что послал их.