Когда к концу апреля начал таять снег, то трупы эти вытаяли и над ними начали кружиться вороны. Гестаповцы могли пропавших обнаружить, а может быть, и понять, как они там очутились. Кривышко с двумя бойцами был направлен с заданием: перевезти трупы куда-нибудь в другое место, подальше от деревни Ермаковича.

Кривышко трупы разыскал днем, когда они были в талом виде. Везти тела предателей в другой район можно было только ночью. У исполнителя задания созрел план подбросить трупы в Краснолуки. Пусть, мол, их «найдут» и похоронят сами гестаповцы.

Тела предателей Кривышко усадил к деревьям. Так они с вечера подмерзли, а ночью их подвезли к Краснолукам и около дороги посадили в кружок. Журавкину, который был больше всех ростом и старшим по званию, Кривышко в руки закрепил палку с дощечкой и написал на ней: «Мы пришли за фюрером Адольфом».

У нас в то время не было взрывчатки, но новичок имел при себе противопехотку мину. Ее он и поставил на тропе, проторенной к трупам на обочине дороги.

Когда на второй день стало известно в гестапо о появлении за околицей загадочно исчезнувших агентов, то они бросились туда. Один из гитлеровцев наступил на мину, все остальные бросились назад. А чтобы не иметь потерь, фашисты водрузили вывеску и надписали: «заминировано». Так трупы четырех гестаповцев торчали двое суток у местечка, пока не вызвали танк из Лепеля и не раскатали их гусеницами.

Теперь Кривышко был другим. Польщенный благодарностью, объявленной перед строем, он попросил разрешения ко мне обратиться. Я разрешил, и тогда боец вытащил из кармана исписанный каракулями клочок бумаги и протянул его мне.

«Написал боец-подрывник Кривышко», — прочел я заголовок и дальше стихи:

В тылу у врага на знакомых просторах Нам отдан приказ был отчизной родной: Громить беспощадно фашистского зверя, — И повели нас в решительный бой. Включили в одну из пятерок отважных и толом владеть научили тогда, И начали рвать мы железные рельсы, Когда проходили по ним поезда. Пятнадцать составов с войсками и грузом лишь наша пятерка под насыпь свалила. От Вильно до Ровно, от Бреста до Гомеля Врага ожидала на рельсах могила.

— Вот, коли годится, пошлите в газету, товарищ командир, — сказал Кривышко прерывающимся голосом. — И вы не подумайте, что я это из-за денег или там славы хочу. Просто… я кто был? Скотина я был для них, товарищ командир, и, может, того хуже. Я у них в плену находился, они меня били, товарищ командир, и похлебку с земли языком лакать заставляли, как собаку. А теперь я стал бойцом и могу их под откос пускать свободно, на куски рвать к чортовой матери! Я землю родную защищаю, как все наши люди, и, если помру, то как честный боец! Вот почему и сложил песню про это… — И Кривышко замолчал.

Я обещал ему послать его стихотворение в московскую газету.

У меня было несколько таких несовершенных творений, грубо нацарапанных на обрывках бумаги у костра или при свете коптилки. Они были драгоценны для меня как свидетельство растущей уверенности в своих силах советских людей, включившихся в самоотверженную борьбу с оккупантами.

Мне принесли письмо от Дубова, и я его расшифровал. Прошло больше трех месяцев, как я расстался с самым близким мне человеком из всего отряда, душевным другом и советником. Я получал от него короткие сигналы, знал, что он жив, работает. Но у него еще было все «в заделе», и ему не о чем было докладывать. Да и человек он был из числа неговорливых. В присланной им записке коротко сообщалось, что он получил наши указания через почтовый ящик. «Настроение оккупантов нервозное в связи с задержкой войск под Сталинградом. Гитлеровцы собираются перевести часть рабочих в Брест, где у них организуются мастерские по ремонту вагонов, поврежденных в крушениях. Многие из рабочих переезжать не желают, собираются уйти в лес. У меня есть хорошая опора. Действую только через третье или четвертое лицо. Пятерым выдан пропуск к вам. Люди надежные. В случае перевода в Брест возможно временное нарушение связи».

Но эти немногие счастливцы, которым удавалось раздобыть к нам пропуск, приходили не одни. Они тащили за собой родичей и знакомых. Одних рекомендовали нам принять, ручались в их верности, других под «величайшим секретом» снабжали пропусками, и таким образом снова создавалась возможность проникновения в нашу среду вражеской агентуры. Но к этому времени мы хорошо научились фильтровать новичков и создавать благоприятные условия для их проверки. Самое же главное состояло в том, что у нас пресекалась всякая болтливость и строю соблюдалась тайна.

Благодаря строгой дисциплине и конспирации, соблюдавшимся в нашем соединении, гитлеровцы ничего не могли с нами поделать. Они представляли примерно район базирования нашего штаба, знали, конечно, что мы систематически принимаем самолеты с грузом где-то между Князь-озером и Белым, и даже засекали своими приборами нашу мощную радиоустановку. Но итти к нам в леса и болота сотнями они не решались, а тысячи не всегда бывали у них под рукой.

В сентябре в Житковичах была объявлена крупная награда тому, кто укажет место базирования нашего отряда. Одновременно мы получили сведения о том, что в Житковичи прибыл какой-то чин гестапо и занялся организацией готовившейся против нас облавы. На всякий случай мы заложили вокруг нашей базы обширные минные поля и были совсем не против того, чтобы гитлеровцы попытались пойти нас искать. По нашим минным полям можно было спокойно ходить и ездить, но провода от детонирующих зарядов были выведены к специальным дзотам и наблюдательным пунктам, и при появлении противника эти поля в любой момент могли быть взорваны. Но гитлеровцы не шли.

Стояла теплая затяжная осень с длинными, темными ночами. Наши действия на железных дорогах становились все более дерзкими: мы прекрасно понимали, что в условиях черной тропы оккупанты бессильны с нами бороться. Но зима приближалась; мы уже ощущали ее в дыхании студеных ночей, и, хотя на центральной базе и на вспомогательных точках были отстроены прекрасно оборудованные теплые землянки, бани, кухни, а на складах было достаточно запасов, каждый из нас невольно вспоминал прошлую зиму с ее нечеловеческими лишениями. Мысль о приближении зимы давила меня тяжелым грузом, не давая покоя. А что, если гитлеровцы, дождавшись, когда болота замерзнут, предпримут серьезные карательные экспедиции? Командиры с периферийных точек тревожно запрашивали о том же: что делать в случае появления большой карательной экспедиции? Как перезимовать? Куда в случае чего отступать? Я неизменно им отвечал: «Ваша задача — продержаться в районе ваших действий как можно дольше, а когда возникнет опасность, вы будете отозваны в район центральной базы». Так я и решил: на зиму стянуть людей к озеру Червонное и непосредственно руководить ими в течение всего тяжелого периода, до наступления весны.

А партизанское движение вокруг тем временем разрасталось, принимая для оккупантов поистине угрожающие размеры.

В тылу врага гитлеровской системе управления была противопоставлена другая система — крепкая, гибкая, сильная своими глубокими связями с населением, спаянная единой целью: не давать фашистским оккупантам жизни на советской земле.

В октябрьские дни гитлеровцы пытались разбомбить нас с воздуха. После хорошего праздничного обеда мы сидели в своих землянках и слушали, как невиданной силы ураган рвет и крушит вековые деревья в бору. Это фашистские самолеты в трех километрах от нас обрабатывали с воздуха предполагаемое место расположения нашего штаба.

Наши же праздничные подарки оккупантам — заминированные красные флаги — были вывешены нами более чем в двадцати шести населенных пунктах. На этот раз алые стяги появлялись даже в городах: в Сарнах, Слуцке, Барановичах, Лунинце.

— Проснулись мы утром, — рассказывала потом нашим ребятам одна девушка из Слуцка, — а нам говорят, что неподалеку от нас вывешен красный флаг. Мы уж так обрадовались, так обрадовались, только понять никак не можем, что это за флаг, откуда он взялся, а смотреть-то опасаемся, ведь у нас в хате шесть человек карателей стоит, — и как бы не сняли они его, боимся. Я все-таки вышла во двор, да и смотрю украдкой из-за угла: верно, горит на солнце большой красный флаг, и ветром его колышет, точно как при советской власти. Но тут же, вижу, бежит офицер к флагу и несколько солдат за ним — сейчас снимут, проклятые! Я забыла про осторожность, выбежала из-за дома, а они уже у самого флага. Слезы у меня потекли с досады, но в это время раздался такой взрыв, что стекла зазвенели в доме. Солдаты в стороны кинулись, а офицер упал и больше уже не поднялся.