В березинских болотах мало водоплавающей дичи — гусей, уток, но очень много журавлей. С ними мы познакомились и «подружились», как только они вернулись сюда, на свои прежние гнезда. Кое-кто из наших хлопцев заговорил было об охоте, но охотиться мы запретили. Ведь это была наша советская территория, и на нее должны были распространяться советские законы, по которым охота весной разрешается только с подсадкой на селезня.

Журавли точно «проведали» о нашем к ним расположении и скоро перестали нас бояться. Они не улетали, когда мы проходили неподалеку, а стоя на месте, издавали какой-то особый крик, то ли предупреждающий об опасности, то ли успокаивающий. Этот крик совершенно не походил на тот, какой они издавали, заметив на болоте лисицу, волка или лося.

Я заметил это и стал безошибочно угадывать появление человека па окружающих нас болотах.

Бойцы, которых мы посылали для выяснения личности появлявшихся поблизости людей, первое время никак не могли понять, каким образом я узнавал о появлении непрошенных гостей. А когда я раскрыл им секрет, они не поверили:

— Да что вы, товарищ командир, смеетесь над нами? Ведь журавли кричат почти без умолку, а вы посылаете нас только тогда, когда действительно на болоте появляются люди…

— А вы послушайте, как они кричат, журавли-то. Всегда ли они кричат одинаково? Вот выпустите за остров лошадь — журавли сразу начнут перекликаться. Уберите потом лошадь, пошлите туда человека и послушайте, как изменится журавлиный крик…

Скоро все наши бойцы стали угадывать появление поблизости людей по журавлиному крику. Эти бдительные, неподкупные стражи бессменно охраняли нас. Незаменимую службу журавлей все поняли и оценили. Их больше не трогали и не пугали.

Вызванные в лес бойцы и командиры, грязные, полуголодные, с раннего утра до позднего вечера изучали технику подрывного дела.

Старшина отряда, Саша Шлыков, проявлял в это время кипучую деятельность. Приходилось не только кормить огромную массу людей, но и заботиться о санитарном состоянии лагеря. Шлыкову помогали своим Советом, а кое-где и трудом наши старички — Дубов, Рыжик, дед Пахом.

Однажды утром Шлыков попросил разрешения занять несколько человек земляными работами. Получив людей, он вырыл котлован и погреб. В Котловане построил баню. Кирпич и галька для печи были доставлены вьюками на двух оставшихся лошадях с заброшенного хутора Ольховый.

И вот на нашем острове затопилась баня, баня простая, сделанная из бревен, врытых в песок, с печью, осыпанной песком и обмурованной внутри кирпичами, но пара — хоть отбавляй. В вениках так же не было недостатка.

— Ну, прямо как у нас дома! — говорил красный, как рак, сибиряк, выскакивая из бани на зеленую лужайку.

— Вот это баня! — твердили хлопцы, надевая прожаренное белье и гимнастерки.

Наполовину набитый снегом погреб Шлыков заполнил картофелем.

Как выяснилось потом, несколько буртов картофеля у стайских колхозников зимовало на поле неподалеку от деревни. Немецкий каптенармус из веленщинского гарнизона обследовал эти бурты и приказал старосте перевезти их в деревню Веленщина в ближайшие дни, как только позволит дорога.

У нас не было недостатка в надежных людях в этой деревне. Александр Шлыков всевозможными способами переговаривался со стайскими колхозниками даже тогда, когда в деревне было полно немцев. Стоило ему высунуть какой-либо знак в установленном месте на прилегающей опушке леса, как в деревне, где-нибудь у скворечника или у плетня, появлялась жердь или вилы. Эти знаки были понятны только нашему старшине да некоторым жителям деревни, отвечавшим на условные сигналы. Шлыков так разработал свою азбуку, что с ее помощью мог узнавать о передвижениях гитлеровцев, договариваться о времени и месте встречи.

И в один прекрасный день бурт картофеля, предназначенный для фашистского гарнизона, оказался в нашем погребе. Люди заметно повеселели. Картофель сдабривал конское мясо. Но Шлыков на этом не успокаивался.

— Картофель без свежего молока не годится, — говорил он в кругу ребят. — Молока надо раздобывать.

— Козу надо купить у полицианта! Я знаю, в Рудне у одного есть коза хорошая, говорят, что он ее у гитлеровцев на сало выменял, — подтрунивал над старшиной боец Батурин:

Шлыков не сердился на едкие замечания, а только хмурил брови, всерьез думая завести на базе молочный скот.

В окружающих деревнях можно было достать продукты только с боем. Терять на это людей при наличии черной тропы, когда каждый боец на учете, было жалко. Но вот в двадцатых числах апреля из деревень начали выгонять скот на пастбища. И Шлыков тотчас же разведал через пастухов, что в деревне Подстрежье, расположенной за тридцать километров от базы, оккупанты до распутицы не успели угнать коров колхозной молочной фермы. А перед самой распутицей там наши хлопцы разрушили мост на проселке, соединявшем эту деревню с Домжарицей. Староста готовился перегнать коров, как только будет исправлен мост, но пока они паслись в общем стаде. Наш старшина предложил опередить гитлеровского служаку и пригнать часть скота на наш остров.

— А как же можно определить — какая корова колхозная, а какая принадлежит единоличникам? — спросил младший политрук Насекин.

— Сразу видно, что в колхозе не работал, — ответил Шлыков, лукаво подмигивая товарищам, — не знает, что у колхозных коров вымя гораздо больше, чем у единоличных.

— Да они и держатся ближе к лесу, к нам больше уклоняются, вроде сочувствуют партизанам, — добавил Михаил Горячев.

Прошло два дня, и двадцать пять лучших дойных коров, Принадлежавших колхозной ферме, были пригнаны на зеленый остров.

Количество людей на обслуживание базы увеличивалось. Пришлось назначить бойцов пастухами и выделить доярок.

Наши товарищи, прибывшие на линию железной дороги Крулевщизна — Полоцк, обнаружили, что вражеские поезда мчатся с огромной скоростью на восток и запад, магистраль действует как часы и почти нет никакой охраны. Военизированный патруль проходил по полотну не чаще чем через два-три часа. Все остальное время делай около рельсов что угодно.

К нашему стыду, за первые восемь месяцев войны у гитлеровцев в этом районе не было совершено ни одного крушения поезда. Ни мы, ни местные коммунисты, ни бойцы и командиры Красной Армии, попавшие в окружение, не могли использовать даже опыта сибирских партизан, сбрасывавших колчаковские поезда с рельсов на закруглениях с помощью дубового клина.

Щербина, Кеймах и Черкасов рапортовали, что с 22 по 24 апреля в районе станции Крулевщизна их подрывные группы сбросили под откос первые три эшелона с живой силой гитлеровцев. Скорость движения поездов достигала шестидесяти километров в час, и крушения сопровождались огромным количеством жертв. При каждом из этих крушений фашистские оккупанты извлекали из-под обломков по двести пятьдесят — триста трупов своих вояк. Крушения вражеских поездов при таких скоростях мы называли «чистыми», потому что при малейшей кривизне линии весь состав летел под откос и содержимое вагонов полностью уничтожалось. Но зато очищался путь. Гитлеровцам оставалось лишь поставить исправный рельс, заровнять воронку, и они могли возобновить Движение. А это нам было невыгодно. Поэтому такие крушения мы стали делать в выемках, чтобы слетевшие с рельсов вагоны, ударившись об откос, обрушивались обломками на полотно дороги и загромождали путь.

После первых крушений наши люди воспрянули духом, они почувствовали свою силу. Желание бить врага еще крепче овладело каждым из нас.

Бойцы и командиры, прибывшие к нам из числа окруженцев, увидели, какие неограниченные возможности мы можем предоставить им для наверстывания упущенного времени в борьбе с фашистскими захватчиками.

Об этих первых боевых успехах мы радировали в Москву. Москва ответила нам благодарностью и Пообещала к Первому маю выслать самолет с толом и первомайскими подарками.