— Не знаю, товарищ полковник, нам этого добиться не удалось, попробуем добиться этого вместе с вами.

Основное ядро десантной группы находилось восточнее железнодорожной магистрали Брест — Барановичи. Эта железная дорога была теперь похожа на передовую линию фронта. Она не только разделяла партизанские отряды, но и изолировала их друг от друга. Дальше на запад начинались леса Беловежской пущи, в которой с начала войны прочно обосновались гитлеровцы, и там не было ни одного партизанского отряда.

Оставалось одно: переходить на восточную сторону железной дороги Брест — Барановичи, перевести туда некоторые отряды и послать людей на боевые дела. Но меня удерживало то, что в этом районе с ночи на ночь ожидался из Москвы самолет с посадкой.

Самолет должен был приземлиться в том же месте, где спрыгнули мы на парашютах. Другой посадочной площадки поблизости не было. Проводив командиров, я с Алексейчиком выехал на площадку. Это было поле километров шесть в длину и километра два в ширину, не паханное несколько лет кряду. Местами оно поросло молодыми деревьями, но почти в любом направлении можно было найти чистую площадь в полтора-два километра длиной и метров шестьсот шириной. Здесь мы и должны были принимать транспортные самолеты.

Дополнительную расчистку поля производить было нецелесообразно. Жители ближайших деревень поняли бы, что здесь готовится посадка самолетов, и это могло стать известным гестапо, а так как ночи были короткие и самолет все равно до утра не мог бы улететь обратно, в распоряжении фашистов оказывался целый семнадцатичасовой день, в течение которого им нетрудно было совершить нападение и, чего доброго, уничтожить приземлившуюся машину. Ближайший гитлеровский гарнизон, находившийся в восьми-девяти километрах в местечке Ружаны, имел две танкетки, и пограничная охрана на установленной оккупантами границе Восточной Пруссии тоже располагала танкетками. Граница проходила в каких-нибудь двух километрах от нас. Самым же мощным вооружением нашего отряда были два противотанковых ружья.

Мы тщательно обследовали поле, выбрали удобную для посадки самолета площадку и решили, подкрепив охрану наиболее надежными людьми, подготовить посадочные сигналы.

Шли дни, стояла хорошая летная погода, а самолета все не было. Прошла неделя в напряженном ожидании. Наконец вечером 27 мая мы получили радиограмму, извещавшую о вылете самолета. До этого мы каждую ночь вывозили раненых на площадку. В этот день я дал приказ не вывозить их до особого распоряжения, а Шлыкову поручил распустить слух о том, что самолет, который прилетит первым, только сбросит груз и садиться не будет.

Сигнал был разложен, заставы размешены, с минуты на минуту должен был появиться самолет. Нервы мои были так напряжены ожиданием, что я прилег на траву, пытаясь заставить себя забыть о самолете и думать о другом. И все-таки я ловил себя на том, что с мучительным напряжением вслушиваюсь в малейшие колебания воздуха. Вот что-то послышалось. Это еще не был звук, а какое-то еле уловимое веяние, напоминавшее полет летучей мыши. Затем воздушные колебания стали похожи на сотрясение, вызванное неслышным из-за отдаленности взрывом. Наконец вибрация воздуха переросла в звук, похожий на гудение шмеля, бьющегося о стекло. Раздались радостные голоса: «Самолет!» Сомнений больше не оставалось. Не прошло и трех минут, как «ЛИ-2» с ревом пронесся над кострами, и гул его моторов замер на западе, чтобы в последующие минуты снова возникнуть на востоке и внезапно оборваться совсем. Самолета не было слышно, но я понял, что он идет на посадку с выключенными моторами. Через несколько секунд два мощных прожектора осветили поле, а еще через минуту машина остановилась у центрального костра.

Я побежал к самолету. Оглашая окрестности страшным ревом, «ЛИ-2» подруливал к группе деревьев. Летчик оказался нашим знакомым: неделю тому назад мы с ним летели сюда. Ребята быстро разгрузили самолет и тщательно замаскировали плоскости и фюзеляж сосновыми ветками.

Занималась заря. Оставив в кустах у машины небольшую охрану, я отправил всех прилетевших людей в ближайший лес. Перед уходом с площадки мы с командиром корабля прошлись по полю и в свете разгоравшейся зари осмотрели место для старта. Из лагеря должны были привезти завтрак для экипажа и людей, занятых на разгрузке и охране машины. Завтрак запаздывал. Летчики рассказали мне, как они в прошлый раз, выбросив нас, возвращались на Большую землю. Приземлиться им на промежуточном аэродроме в районе Сарны не удалось, и они перелетали линию фронта в девять часов утра.

— Пришлось итти на бреющем полете, над головами гитлеровцев и над траншеями. Палили по нас нещадно, в корпусе машины мы потом обнаружили двадцать две пробоины пулевых и одно попадание мелкокалиберного снаряда, который, к счастью, не взорвался, а только сделал две пробоины в стенках фюзеляжа. Но эта машина сделана на нашем заводе, очень крепкая, и мы благополучно дотянули до своего аэродрома, — рассказывал пилот товарищ Быстров.

С разных концов поля начали поступать донесения о том, что на поле появляются крестьяне, едущие по различным надобностям в лес. Я приказал всех посторонних лиц задерживать до десяти часов вечера. После завтрака предложил экипажу ложиться отдыхать.

Но не тут-то было! Впервые попавшие в партизанский тыл летчики вступили в оживленную беседу с партизанами, а те, в свою очередь, начали с увлечением расспрашивать о Большой земле. Я же всячески хотел создать условия для отдыха экипажа. Поэтому приказал прекратить всякие разговоры. Несмотря на повторный строгий приказ, люди еще долго переползали от одного куста к другому, и то тут, то там слышались предательские шорохи и шушуканье.

А солнце словно застыло в зените. Казалось, вечер не наступит совсем. Наконец часам к пятнадцати все успокоилось. Решил и я прилечь на часок, но уснуть мне не удалось. Время от времени с разных концов площадки раздавались винтовочные выстрелы. Я посылал связных, и они неизменно докладывали, что это нечаянно выстрелил тот или иной постовой. Нервы снова мучительно напряглись: скорее бы вечер!

Вот уже и восемнадцатый час на исходе. Теперь с каждой минутой нападение гитлеровцев на посадочную площадку становилось все менее вероятным. Я уже начал успокаиваться и дремать, как вдруг, примерно в километре от нас, раздался взрыв. Вслед за ним прозвучало несколько беспорядочных выстрелов и снова все стихло. Сон соскочил с меня мгновенно. Я выслал связных к месту взрыва, но прискакавший верховой доложил, что в руках у одного бойца нечаянно взорвалась граната и ранила четырех партизан, а люди из соседней заставы вообразили, что это напали гитлеровцы, и открыли беглый огонь по опушке.

Меня разбирала злость. «Нет, — думал я, — с такой партизанщиной воевать нельзя! Лучше иметь полсотни дисциплинированных бойцов, чем тысячи таких вот, у которых гранаты рвутся в руках сами собой и винтовки стреляют без ведома своих хозяев. Воинская часть из кого бы ни была она создана и в каких бы условиях ни находилась, должна иметь такую организацию, при которой все подчинено единой воле, подтянуто и напряжено, как сжатая пружина».

Солнце легло, наконец, на линию горизонта. К площадке начали подвозить раненых. Я пригласил командира экипажа еще раз осмотреть стартовую площадку. Но командир экипажа, капитан Быстрое, за благополучный взлет совершенно не беспокоился. Мы вернулись к машине. Погрузка раненых заканчивалась. С наступлением темноты большинство людей, несших охрану в разных участках поля, сгрудилось около самолета. Многим хотелось взглянуть собственными глазами на дорогого посланца родины. Некоторые, словно не веря глазам, щупали плоскости самолета руками.

Наступил ответственный момент взлета. Окрестности огласились страшным ревом заработавших на полном газу лопастей пропеллеров. Машина дрогнула, закачалась, двинулась с места и поползла, медленно набирая скорость.

Но что это? Самолет с места начал уклоняться влево и устремился прямо на группу высоких елей, подступавших тупым клином к направлению взлета. Сердце у меня тревожно забилось, а машина, уже набрав скорость, слилась с темным фоном леса.