— Что же это такое, товарищ командир? — возмущались мои бойцы. — Барыня издевается над бабами и девками, бьет по щекам, за косы таскает и булавками колет, и все ей должны подчиняться и молчать? Ведь это же самое настоящее рабство получается!

Ребята волновались: их, рожденных и воспитанных при советском строе, до глубины души возмущало крепостное право, возрожденное гитлеровским «новым порядком».

Меня стали наперебой просить хлопцы разрешить им пойти и расправиться с рабовладелицей. Да и у меня было большое желание поступить так же. Но в больших делах нельзя доверяться чувствам и желаниям. Я хорошенько подумал и решил, что этого делать не стоит. Уж слишком наглядно здесь демонстрировалось то, чего добивались фашистские варвары. Пусть, подумал я, посмотрят, хорошенько почувствуют этот «порядок» местные жители и сами сделают соответствующие выводы.

Рассвет застал нас в редком сосновом бору. Лес был густо изрезан накатанными проселочными дорогами. Возвращаться назад в глухие леса было далеко, да и поздно.

Куда деваться? Где укрыться, чтобы провести семнадцатичасовой день и не обнаружить себя? А место было явно неподходящее: в трех-четырех километрах — местечко Радошковичи, в пяти-шести километрах впереди — железная дорога, которую предстояло нам переходить ночью, один-два километра справа — фольварк, в котором свирепствовала злая дворянка-помещица.

Маленький густой соснячок, площадью в несколько сотых гектара, находился в развилке трех поселков. Я приказал людям расположиться в этом соснячке. Замаскировавшись, мы лежали целый день не шевелясь, без пищи и воды.

Под вечер Дубов начал распекать одного здорового бойца, который все время отставал от колонны.

— Ты что же, брат, валяешь дурака? Другие идут, не отстают. А ты?..

Дубова поддержал Рыжик:

— Сколько раз я тебе еще зимой говорил: тренируйся, не ленись. А ты чуть что — привалишься на сани. Другие идут, а ты, видите ли, не можешь. Да и хоть бы ехал-то как следует, а то и на лошади тащишься тише пешехода.

— А он считает, наверное, что лучше плохо ехать, чем хорошо итти, — с усмешкой заметил Саша Шлыков.

— Ты, Саша, обожди, не подтрунивай, — сказал Рыжик. — Ты сам тоже иногда такого мнения придерживаешься — привалишься, когда другие идут. Себя бы не жалеете, вот что. Сила-то у человека в мускулах, как вода в источнике. Если воду в колодце или в кринице отчерпывать, вода и прибывает до своего уровня и даже выше, и всегда она — свежая, приятная на вкус. А если колодец забросить, не брать из него воды, то вода зацветет, позеленеет, пересохнет. Так и с человеком…

— Да и не только с человеком. Ежели конь долго не ходит в упряжке али под седоком — тоже теряет силу. Ноги-то, они и гнутся легко, когда часто ходишь, — добавил Пахом Митрич.

Потом разговор перешел на другие темы.

Дубов лежал на земле и кусал сочный стебель сорванной травинки.

— За разговорами и отдых слаще, — сказал Рыжик.

— Оно так, конечно, — заметил Дубов. — Но всякий разговор должен иметь свою пользу, и чтобы душа после него стала красивей.

— Без красоты и жизнь не интересна, — добавил Рыжик.

— Иван Трофимович уж и за красоту уцепился, — улыбнулся Шлыков.

Рыжик помолчал. Потом вытянулся возле Дубова и сказал:

— Что ж, когда душа красива — это хорошо…

Так за разговором и прошел остаток дня.

Тронулись мы в путь, когда алая полоска заката исчезла за горизонтом, а кроны деревьев на фоне темневшего неба потеряли резкость очертаний. Пастухи уже загнали в село с пастбища скот. Они загоняли его раньше обычного, как требовал того приказ немецких комендантов. По этому же приказу население засветло ложилось спать или сидело в темноте в своих закрытых ставнями избенках, не смея выйти на улицу.

В течение дня несколько раз проходили и проезжали мимо нас немцы. Рядом с нами работало около двух десятков женщин, очищавших лес помещицы, но нас до вечера никто не обнаружил. Ах, какой же это был бесконечно долгий день!

Железную дорогу мы пересекали несколькими километрами севернее местечка Радошковичи. На этом участке еще не было ни одного крушения. Маленькая деревенька была расположена у самой линии, за крушение поезда могли нести ответственность мирные граждане. Некоторые товарищи не понимали, что поезда надо стараться переворачивать на глазах у местных жителей, чтобы поднять придавленных оккупацией людей на борьбу с иноземным захватчиком. Мы перешли полотно без единого выстрела и вступили в крупный сосновый лес.

Уже всходило солнце, а мы никак не могли в этом лесу найти себе пристанище, где бы остановиться на дневку. Кругом лежали поваленные, свежей рубки деревья, мягкая почва была изрезана колеями от конских повозок. Но опыт, как проводить дневку в подобных случаях, у нас уже был. Мы залегли в небольшом кустарнике, на отшибе, куда вряд ли кому вздумалось бы заглядывать. Это было около шести часов утра, а через два часа весь лес заполнился лесорубами и гитлеровцами.

Здесь происходила массовая валка и вывозка леса, или, точнее сказать, хищническое истребление лесного хозяйства, — деревья валились подряд. Сотни подвод вывозили лес на станцию и в город Молодечно, расположенный в десяти — двенадцати километрах.

Прошел еще один бесконечно длинный день, проведенный рядом с гитлеровцами. Вечером, когда лес опустел, мы написали и развесили на деревьях несколько объявлений, в которых содержалось предупреждение оккупантам об ответственности за истребление советского лесного богатства. Объявление заканчивалось угрозой обстрела лесозаготовителей.

Ночью мы, отойдя километров двадцать, завернули в деревню за продуктами. И здесь жители нам рассказали, что в полукилометре от них живет помещик, жестоко притесняющий людей. Кто-то из нашего отряда предложил организовать в усадьбе этого помещика ужин. Предложение поддержали и другие. Всем хотелось побывать у пана и посмотреть, что он собой представляет. Я подумал и согласился:

— Хорошо. Пошлите к помещику людей, и пусть они организуют у него ужин, приняв надлежащие меры предосторожности.

Вскоре бойцы доложили, что ужин готов и можно итти.

Мы пошли к пану.

Выкрашенный в белый цвет большой деревянный дом со скульптурными украшениями выделялся из темноты. Перед крыльцом блеснул небольшой пруд с беседками у старых лип. Дом обступало с трех сторон несколько скучившихся построек — коровник, конюшня, жилье дворовых.

Вот мы в столовой. Накрыт стол. На столе — глиняные горшки с молоком, сметаной, сливками, несколько десятков яиц, куски свежего масла, три буханки белого хлеба. Порядок у стола наводит молодая женщина. По одежде ее можно принять за прислугу. Она расставляет тарелки, стаканы, а Саша Шлыков режет хлеб.

В сторонке, у камина из хороших цветных изразцов, на табуретке сидит человек лет тридцати, среднего роста, в бриджах, похожий на военного. Указывая на него, младший политрук Насекин докладывает:

— Товарищ командир, хозяин не хотел нам открывать, и потому пришлось его малость припугнуть.

— И что же, помяли?..

— Никак нет, товарищ командир! Говорит — зубы болят. При нас сам и перевязался.

— Это он разговаривать с вами не желает, — говорит женщина на чистом русском языке.

— А вы кто будете, гражданка?

— Я… я… — Женщина замялась, не ответила.

— Ну, а кто же ужин приготовил? — обращаюсь я к ребятам.

— Пришлось самим взяться, товарищ командир. Хозяин заявил, что нет ни хлеба, ни молока. Так я уж на свою ответственность предложил хлопцам посветить мне в кладовой, — отрапортовал Рыжик.

Садимся за стол. Хозяин косо посматривает на команду, которая с большим аппетитом уничтожает съестное.

— Убрать бы надо эту шкуру, товарищ командир… — говорит Шлыков о пане и, указывая на стоящую в сторонке молодую женщину, добавляет: — Это, оказывается, его жена. В сороковом году она училась в Ленинграде, в институте. А он — польский офицер, фашистский холуй, скрывался до прихода немцев. Теперь вот за Ленинград он ее в кухарку превратил. За скотом заставляет ухаживать, стирать, полы мыть. Мужиков, баб плетью избивает. Вчера всю ночь с фашистскими офицерами здесь пьянствовал…