Наступивший вечер не дал гестаповцам уехать, и они, продрожав всю ночь, не раздеваясь и не ложась, на заре убрались в Лепель. За все наши операции пришлось расплатиться бургомистру Демке и старшему полицейскому Мацыцкому. Вечером их видели в тех деревнях, где мы появлялись ночью, и оккупанты расстреляли их за связь с партизанами.

Мы советовали почаще жаловаться «панам», что от партизан нет житья. Председатели колхозов заявляли на нас жалобы фашистам не только по поводу тех коров, которых мы у них действительно брали, но и тех, что крестьяне резали и ели сами и с нашего разрешения относили на наш счет. У нас были прямо-таки артисты по части таких «заявов». И тут Зайцев отличался своим неподражаемым уменьем прикидываться простоватым мужичком.

Взяв добрый ком масла и ломоть «шпека», председатель колхоза ехал к немецкому коменданту, смиренно преподносил свои дары, долго и скучно расписывал «обиды», якобы чинимые деревне партизанами, и просил защиты. Нередко растроганный комендант объяснял жалобщику истинное положение дела. Он говорил, что подобных «заявов» поступает к нему так много, что решительно нет никакой возможности высылать по ним карателей и что никакого войска не хватает на этих проклятых партизан.

Однако не все шло у нас гладко. В начале декабря с базы «Красный Борок» сбежал, побоявшись трудностей, военфельдшер Румянцев. Человек он был тихий, некрепкого здоровья. Хотя он и совершил тягчайший проступок, я не особенно опасался предательства с его стороны. Румянцев спрятал винтовку в лесу, а сам потихоньку пристроился в деревне Стаичевка, Аношкинской волости, под чужой фамилией. Разумеется, появление нового человека не ускользнуло от внимания такого пройдохи, как Булай, и он установил за Румянцевым слежку. Тем временем и я решил, что пора нам освободиться от Булая. Живя в Островах, он сумел так организовать свою округу, что нам стало опасно показываться не только в Островах, но даже и в Стайске. Булай стоял на нашем пути между Домжарицким и Ковалевичами. Каждое утро предатель на лошади объезжал прилегающие опушки леса в поисках наших следов. Однажды на рассвете он со своими полицейскими подстерег меня с небольшой группой партизан и, приведя карателей, прижал к болоту и вынудил бросить коней и скрыться в лесу. Больших трудов нам стоило запутать свои следы так, чтобы не привести фашистских псов за собой на базу. Трое суток Булай с карателями ходил по нашим следам, но тщетно лазили они по сугробам: не только базы, даже приблизительно ее местонахождения им установить не удалось.

Но Булай был упорен. Он собрал о нас самые подробные данные, включая детальное описание наружности командиров, и тщательно искал пути нашего проезда на базу. Этого негодяя надо было убрать во что бы то ни стало. Я поручил капитану Черкасову с группой в восемь человек поймать и ликвидировать опасного врага.

Группа прибыла, как и было указано ей, в Терешки, чтобы разведать и оттуда заскочить в Острова. Тут «случайно» подвернулся мужичок с повозкой из Островов по фамилии Пшенка, и капитан взял его в проводники. Пшенка же оказался не только односельчанином, но и тайным агентом Булая. Предатель, опасаясь нашей расправы, часто и ночевал-то не у себя дома, а в хате у этого Пшенки, где для него был оборудован специальный чуланчик с потайным выходом.

По приезде в Острова, Пшенка начал водить капитана из дома в дом, обещая, что где-нибудь да удастся «застукать» Булая. Правда, схваченная Черкасовым жена предателя с перепугу привела капитана к хате Пшенки, но Булай ушел через потайную дверцу, а прихватить с собой в лес Булаиху капитан почему-то не решился. Лишь слегка поморозив уши, Булай с супругой рано утром бежал в Лепель под крылышко гестапо.

— Ведь это по существу нарушение приказа в военной обстановке! — говорил с возмущением Дубов. — Упустить злейшего врага! Проявить благодушие к его близким! Ведь это означает обречь на смерть еще десяток, а может быть, сотню наших лучших советских граждан. Вы не смогли обезвредить врага лишь потому, что отступили от приказа, забыли долг бойца-патриота и тем самым отодвинули на какой-то момент нашу победу над врагом. А это, в сущности, и есть предательство перед своей родиной. На войне должен каждый человек чувствовать себя на боевом посту. Увидел человека — «Стой! Кто идет? Пропуск?…» А вы приехали в деревню, оккупированную врагом, встретили полицейского, подали руку, уши развесили и дали возможность вас одурачить: вези, мол, нас ловить вашего Булая. Ох, как я не люблю людей, позволяющих водить себя за нос в боевой обстановке!

Я дал хорошую гонку Черкасову и разрешил выехать вторично, приказал сжечь дом и пожитки предателя. Дом сгорел, но опаснейший враг остался на свободе, еще более озлобленный и настороженный.

В такой момент Булай принялся за Румянцева. Он захватил с собой одного лепельского полицейского и переодетый, приехал в Стаичевку, где жил Румянцев. Фельдшеру предложили выпить. Парень не отказался. Когда и Румянцев и полицейские были уже сильно навеселе, Булай в упор спросил военфельдшера о нашем отряде. Тот понял, что попал в ловушку, выскочил из хаты и бросился к лесу. Полицейский кинулся за ним и начал стрелять из нагана. Спьяну он никак не мог попасть и зря расстрелял все семь патронов, но догнал Румянцева и схватился с ним врукопашную. Подбежавший Булай помог полицейскому скрутить фельдшера и увезти в Лепель в гестапо.

Прошло около месяца после того, как сбежал Румянцев. Пару недель спустя на «Красный Борок» приехали два крестьянина из Стайска за «смоляками». Можно было допустить, что противник получит информацию о нашем местонахождении.

Я с группой бойцов собирался выезжать из «Красного Борка» в Чашниковский район. Не зная об аресте Румянцева, я все же собрал командиров и приказал Брынскому поднять всех людей, забрать все имущество и уходить на запасную базу, в глухих зарослях острова, в двух километрах от «Красного Борка».

— Да что вы, товарищ командир, — взмолился Брынский, — куда же мы пойдем в такой мороз под открытое небо?

— Ведь и землянки-то там раньше, чем через неделю, готовы не будут, — поддержал его капитан Черкасов.

— Право же, реальной опасности нет, не стоит так нервничать, — говорил Брынский.

Бойцы молчали, но я чувствовал их сдержанное недовольство моим приказом.

— Разговоры отставить! Повторить приказание! — прикрикнул я.

— Есть разговоры отставить! — и Брынский угрюмо повторил приказание. Теперь за выполнение приказа я был совершенно спокоен. Возвращаться в «Красный Борок» и даже появляться возле него было мною категорически запрещено.

Мы уехали в Чашниковский район, а отряд со всем имуществом двинулся в ночь на новую базу — в промерзший лес. Поднявшаяся вьюга засыпала наши следы. Мы ехали, с трудом пробиваясь сквозь глубокий снег, и я думал о людях, которых выслал в темень и непогоду под открытое небо. Мне было жалко их, но я отдал правильный приказ, поэтому не раскаивался.

На третью ночь после отъезда мы возвращались на свою базу. Снега за эти дни навалило так много, что кони увязали по колено и совсем выбились из сил. Мы выехали на дорогу, которая вела к базе «Красный Борок», и увидели свежие следы верхового.

«Кому здесь ездить верхом? Не иначе, как проклятый Булай рыщет в одиночку», — с досадой подумал я. Но на сей раз я крепко ошибся. Подъехав к раздорожью на Стайск, я увидел, что дорога к базе укатана полозьями многих саней. Сначала я решил, что это наши бойцы выехали на подрыв моста на шоссе Лепель — Бегомль, как им было приказано сделать по окончании постройки новой базы. Я было уже и порадовался в душе аккуратному выполнению моих заданий, но тут передо мной открылось неожиданное зрелище: снежные окопы, тщательно отрытые, тянулись в направлении базы «Красный Борок». Значит, здесь побывали каратели?! Я приказал запутывать следы. Ездовой хлестнул по коням, и они, выбиваясь из сил, потащились по целине. Пришлось добрый десяток километров проплутать по сугробам, прежде чем выехать на дорогу к новой базе, — гитлеровцы могли вернуться.