Но вернемся к тридцатым годам. К этому времени все мы, печатавшиеся в различных изданиях, состояли членами «Союза русских писателей, журналистов и ученых». «Союз» по своему уставу считался аполитичным, в него принимали по профессиональному признаку, независимо от того, в каких изданиях — «правых или левых» — пишущий сотрудничал.

Один раз в год, 13-го января, в залах отеля «Лютеция» для пополнения кассы «Союза» устраивался грандиозный бал. После бала в правлении «Союза» шло распределение дотаций нуждающимся членам, причем нуждавшимися были почти все. В.Н. Бунина обычно выбиралась председательницей комитета по организации буфета, одного из самых доходных предприятий на балу, потому что все содержимое буфета было дарственным. Русские продовольственные магазины, кабаре, рестораны и прочие предприятия презентовали в буфет всевозможные окорока, балыки, горячие пирожки, пироги, торты, хорошие французские вина и прочие спиртные напитки. Хозяин одного шикарного русского ресторана прислал однажды громадного заливного осетра на серебряном блюде.

На этих встречах веселились кто как мог. У меня была фотография: по сцене несется русская тройка — в кореннике А.И. Куприн, в пристяжной поэт Антонин Ладинский, в другой пристяжной кто-то из артистов или художников, у всех привязаны громадные конские хвосты.

И.А. Бунин на этих вечерах любил пуститься в русский пляс. И какая-нибудь его очередная прелестная партнерша потом разносила по всему Парижу, что на балу писателей она танцевала русскую с Иваном Алексеевичем Буниным.

Несколько раз в неделю мы собирались в известном кафе «Дом» на Монпарнасе. Сдвигали мраморные столики и тесно усаживались сплоченной компанией. До поздней ночи вели шумные литературные и философские споры вперемешку с литературными сплетнями, наполняя кафе русским говором. Часто бывал среди нас и И.А. Бунин.

Было ему тогда лет 64–65, но выглядел он очень моложаво. За последнее время внешность Бунина неоднократно описывалась, с обязательным подчеркиванием высокомерного выражения красивого породистого бунинского лица, подтянутой стройности его фигуры и т. д. Кстати, одним Бунин казался высоким, другим — маленького роста. Однако, совершенно достоверно, и те, и другие встречались с Буниным на протяжении многих лет. Во всяком случае, Иван Алексеевич был человеком выше среднего роста. Приковывали внимание спокойно-умные глаза, способные порой беспощадно пронизывать человека насквозь,

В обществе Бунин обычно держался с естественной свободой и простотой хорошо воспитанного человека. В интимной компании позволял себе компанейскую, бесцеремонную вольность, мог, при случае, «по-русски» пустить матерком. Но всегда без грубости и пошлости.

До войны в Париж часто приезжала молодежь из прибалтийских стран, одни учились в Сорбонне, другие — просто погостить. По соседству с нами, этажом выше, жила с мужем молодая артистка Нина Дурнаво, родители ее жили в Ревеле, и к ней часто приезжали из Эстонии подруги ее детства. Как-то приехали из Ревеля и поселились у нашей соседки две девушки. Одна из них, Клавдия Пассек, красивая, весьма расторопная, общительная, к тому же оказалась окололитературной девицей, хорошо знавшей по журналам, газетам и книгам русских поэтов и писателей-парижан и жаждавшей познакомиться с ними лично. И, конечно, мечтала она познакомиться с И.А. Буниным!

Она прежде всего явилась ко мне, и я, подобно Вергилию, должен был водить ее по всем кругам литературного ада, чистилища и рая на Монпарнасе. Бунин сидел в «Доме», в обычной нашей литературной компании. Я представил ему Клавдию.

— Пассек? — переспросил Бунин.

— «Да, чего бояться слов, это была семья героев», — шутя ответил я цитатой из «Былое и думы» Герцена.

— Ну, давай ее сюда!

Раздвинули столики и протиснули Клаву к Бунину. Он усадил ее рядом с собой. Клава была счастлива!

Через несколько дней, далеко за полночь, по нашей пустынной улице к дому подошла говорящая по-русски компания. Не зажигая света, я выглянул в окно. На улице стояли Бунин, под руку с Клавой Пасек, поэты Владимир Смоленский и Лазарь Кельберин. Клава крикнула свою подругу:

— Женя, вставай, одевайся и спускайся скорей вниз! Мы с Иваном Алексеевичем пришли за тобой. Пойдем на Монпарнас, в «Доминик».

Он нашего дома до монпарнасских кафе пешком было минут двадцать ходьбы. «Доминик» — русский кабачок, куда мы заглядывали часто в поздний час съесть тарелку борща, выпить рюмку водки под горячий слоеный пирожок или просто под кусочек черного хлеба, густо намазанного крепкой, бьющей в нос горчицей.

Кто-то из поэтов крикнул: «Юра!», но я не отозвался: ни свет ни заря мне нужно было встать и идти на работу.

Ни для кого не секрет, что до войны И.А. Бунин был крепким орешком «непримиримости», подчас весьма и весьма безрассудным. Однако это нисколько не мешало ему поддерживать вполне корректные и простые отношения с «молодыми», несмотря на разноголосицу наших настроений и взглядов, часто весьма далеких, а порой и враждебных его собственным.

В сущности, Бунин, пожалуй, был единственным из «маститых стариков», который запросто общался с последующими поколениями эмигрантских литераторов. И, может быть, в этом сказалось одно из характернейших свойств души этого великого жизнелюбца — какая-то ее «вечная молодость».

Вспоминая живого Бунина, всегда невольно вспоминаешь короткое, чудесное его стихотворение: «Старая яблоня».

Завидная молодая старость была у этого жизнелюбца, и молодежь тянулась к нему и всегда его окружала.

У меня этот большой, замечательный русский писатель порой вызывал бурю противоречивых чувств. Слушая его, иногда казалось, что он снобистически озорничает, когда говорит: «Бросьте вашего Достоевского! Какой ужасный язык, мертвый, искусственный… и ведь во все свои бульварные романы обязательно сует Христа!»

Отвергая его, конечно, немыслимо резкую, полемически-желчную публицистику, я смотрел на него как на некое чудо, ибо знал, что этот маг своим совершенным «описательством», очень скупым, всегда свежим, очень точными, правдивыми словами может заставить увидеть — почти до галлюцинаций — описываемый им мир, почувствовать все его запахи, ощутить его теплоту или холод, всю его изумительную красоту. Всегда изумляли его свежая, могучая, живая творческая память, почти юношеский темперамент, мощный талант, позволявшие ему — уже на седьмом десятке жизненного пути («Митина любовь», «Жизнь Арсеньева», а «Темные аллеи» — на восьмом!) — достичь вершин своего зрелого творчества.

Бунин очень любил путешествовать. «Если бы я был богатым человеком, — говорил он, — я бы все время путешествовал, ездил из страны в страну, жил бы в комфортабельных гостиницах». Однако и не будучи богатым человеком, он объездил страны ближнего Востока, побывал у подножья египетских пирамид, повидал Северную и Западную Африку, был на острове Цейлон, хорошо знал древнюю Грецию, Италию и все европейские страны. И впечатления, охваченные зорким глазом большого писателя, Бунин блестяще воплотил в своих произведениях.

Как же вел себя Бунин во время войны? Я не был на юге Франции в это тяжелое время, но я беседовал с людьми, которых Бунин скрывал у себя в «Бельведере» — так назывался его Дом в Грассе — во время оккупации. Это были по преимуществу русские литераторы-евреи. Им грозила смерть в гитлеровских «Душегубках», некоторые из них и погибли трагически.