МОЛОДОСТЬ I. «У взмыленных коней и у орудий…» У взмыленных коней и у орудий Мы верили, по-детски горячо. В чём, милый друг, уверена ты, в чём? — С тех пор, как одиночество нас судит. Ты чувствуешь, как нам предельно трудно Жить и писать в предельной пустоте. Уже и мы с тобою в жизни скудной Уставшие, не прежние, не те. И вот, не узнаваемой и новой, Сознаемся, становится для нас Страна, которую в недобрый час Мы покидали — в утра час суровый. И только сердца безнадежный стук Свидетельствует об огромном горе. Вглядись, — почти у каждого во взоре Печаль непоправимейших разлук! За гордость? За упрямый вызов ей? Иль просто подошли года такие? Как трудно нам на совести своей Нести невыносимую Россию. 1934. II. «Где и когда мы с тобою встретились?..» Где и когда мы с тобою встретились? — Напряжённая бледность лиц. Нашу дружбу и верность отметили У окраин горящих станиц. Под неизбежной угрозой снаряда Не припадали к тёплой земле. К стремени стремя скакали рядом, Ночи и дни напролёт в седле. Помнишь, как пели сердца: «скорее!» Шпора спешила коня обжечь. На дымной и пыльной батарее Выла, захлёбываясь, картечь. Помнишь пароль наш короткий: «Россия», Сухое и твёрдое: «Назад никогда!» Эти зловещие, глухонемые Нами разрушенные города. Дрогнувший голос — Ты веришь? — Верю! Крепкая, цепкая хватка рук. Кто возвратит нам нашу потерю, Незабываемый друг? 1927. III. «К лошадке потной липнут овода…» К лошадке потной липнут овода. Струится жар над выгоревшей степью. И медным гудом стонут провода. Отрадно нам родное благолепье. Должно быть, так же Николай Ростов Катил в упругом, ладном тарантасе. Хвостом хлестала лошадь оводов, И был мужик лицом вот так же красен… Спокойно дремлет спутник на сиденье. Буравит жаворонок синеву, — Нам снится сон о жизни — наяву Упорный гул орудий в отдаленье. А в утро свежее и росяное Сосед мой, мирно едущий со мной, Быть может, будет выведен из строя С простреленною пулей головой. Дремотой вялой взгляд его погашен, Качается безвольно голова. И вдруг — простые, нежные слова О доме и о синеглазой Глаше… 1927. IV. «Уже летит в степной рассвет…»
Уже летит в степной рассвет Мой голос: «Подтяни подпруги!» Суровой молодости други, Свидетели жестоких лет. Ведь нам до смерти будут сниться — В дыму — горящие станицы, И ржанье взмыленных коней, И жаркий грохот батарей… Труды дневные в стороне — Разваливаемся на бурке, Под звёздами и в тишине Беседуем о Петербурге. И голосом совсем не тем, Уже не резким и не громким, Опять о «Розе и Кресте», О кораблях, о «Незнакомке»… Земля невспаханных полей Под брюхом лошади упругим… Жестокой молодости други, Невольники высоких дней. 1927. V. «Тачанка катится. Ночлег уж недалёк…» Тачанка катится. Ночлег уж недалёк. Подводчик веселей кнутом захлопал. Налево был недавно городок, Дремал в пыли и звался Перекопом. Направо море — свежей синью вздуто. Изрытый, в ржавой проволоке, вал. На стыке с морем огибаем круто Глубокий ров. Взгляд на скелет упал — Полузасыпанный, не нужный никому, А жёлтый череп на дороге пыльной. Попридержи-ка! Череп я возьму В сентиментальное свидетельство о были. Здесь карабин в затылок разрядили. Присыпали землёй. Копать? Тут нужен лом! Сойдёт и так! Толково закурили — И некто смех взорвал забористым словцом. И череп бережно я прячу в свой мешок. И укоризненно копну волос колышет Подводчик. За бугром сады и крыши. Блаженный час! Ночлег уж недалёк. 1927. VI. «О, романтические дали…» О, романтические дали Уже неповторимых дней. Мы в восемнадцать лет седлали Строптивых рыцарских коней. Мой друг! И ты был легкомыслен. По хуторам — сирень цвела. Не убирали со стола Лафит и кисловатый рислинг. Уверенно гремели пушки По Малороссии твоей. И чернобровые хохлушки Поили наших лошадей. А то, забыв дневные беды И вытянувшись на рядне, Ведём, не помня о войне, Ночные долгие беседы. Теперь от этих трудных дней, И от того, что после было, От мёртвых и живых друзей Освободиться мы не в силах. И я коплю, как алчный рыцарь, Богатство этих страшных лет. А нашей юности стыдиться У нас с тобой причины нет. 1927. |
