2. «Учёный муж на кафедре бубнил…» Учёный муж на кафедре бубнил, Довольно скучно, о гражданском праве. Ни рук мы не жалели, ни чернил, И знаков препинания не ставя, Записывали лекцию в тетради. Вдруг написала, С правом не поладив: «Несмелой синевой цветёт февраль. Ты помнишь, завтра Едем мы в Версаль!» И в этот памятный парижский вечер Я посмотрел тебе в глаза, И тяжестью упала мне на плечи Тень от ресниц твоих, Густых и длинных. Вслух Этот трепет словом называть Казалось мне совсем излишним. Ты медленно взяла мою тетрадь И написала в ней четверостишье: «Отдать тебе все дни мои глухие И каждый взгляд, и нежный звонкий стих, И все воспоминанья о России, И все воспоминанья о других». 3. «Мы миновали все каналы…»
Мы миновали все каналы, Большой и Малый Трианон. Над нами солнце трепетало И озаряло небосклон. Мы отходили, уходили Под сводом сросшихся аллей, Не слышали автомобилей, Не видели толпы людей. И там, в глуши, у статуй строгих, Под взглядом их незрячих глаз, Мы потеряли все дороги, Забыли год, и день, и час. Мы заблудились в старом парке — В тени аллей, В тени веков. И только счастье стало ярким, Когда рванулось из оков. 27. V. 1927. 4. «Дождь был холодный. В осенний вечер…» Дождь был холодный. В осенний вечер Промокло пальто твоё, Плащ мой промок. Каждый заранее таил эту встречу. Помню, бистро, Где согрел нас грог. Было мне радостно и тревожно, И всё же — не грусть, а почти печаль. Таким неверным и невозможным В тумане дождя Казался Версаль. А на пустынных бульварах горели Зеленоватые фонари. Скользкие блики на мокрой панели. Только не помню — Мы говорили? 5. «Лежать, уставясь в лампу тупо…» Лежать, уставясь в лампу тупо, Оглядываясь на часы. А в голове, как пестик в ступе, Как жало жалящей осы — «Уснуть!» Назойливо и неотступно. И злобствовать: Тупые свёрла, Сверлите воспалённый мозг! И разъедать больное горло Колючим ядом папирос. Medon. 6. «В мансарде тихого парижского предместья…» В мансарде тихого парижского предместья, Засоренной рисунками друзей, Где с музою застенчивою вместе Одолевала тяжесть многих дней, Где сомовский всегдашний Блок, Лицейский Пушкин и Ахматова, Где забиралась в уголок Поплакать нежная Эрато. Вот в этой комнате — Всё по-иному! Всё, давным-давно И хорошо знакомо, Приобрело нежданно новый смысл. Мне отведённое я дерзостно превысил! Под страшной тяжестью Сутулю хмуро плечи. Взошло над днями трудными моими, Преображая жизнь, Вселенную и вечность, Твоё суровое Неласковое имя. Medon, 1927. 7. «Пересчитаешь ступени…» Пересчитаешь ступени Лестницы дряхлой моей, От растаявших размышлений В комнате станет светлей. Шляпу, пальто и перчатки Брошу к себе на кровать. В пробор шелковистый и гладкий Позволишь поцеловать. Взгляд загоревшийся встретишь, Дрогнет улыбкой рот. Сдвинешь детские плечи, Скажешь — «Где твой блокнот?» Будешь смеяться долго Над заржавелым пером, Его обмакнув, умолкнешь Над синим блокнотным листом. Склонишь густые ресницы Серо-зелёных глаз. И напишешь на синей странице Стихи про нас. А потом… впрочем, нужно ли свету Знать про тяжесть радости этой? Разве не так? Medon, 1927. 8. «Весь мой день — это только томленье…» «Весь мой день — это только томленье, Напряжённая мысль о Тебе…» Ирина Кнорринг
«Весь мой день — это только томленье…», Только мысль о тебе напряжённая. Вечер. Уличное движенье. Радость, С горечью сопряжённая. И дорога, Такая изученная — Porte St. Cloud, и пешком неизменно. Для меня ты самая лучшая. Чтоб вместить тебя — Мало Вселенной. На вопрос мой, Тревожный, как ветер, От обиды лишь станешь строже, Тихим голосом мне ответишь: — Не знаю. — Да. — Быть может… И бывает всегда так больно, Так горько, всегда, родная, Когда я тебя невольно, Но всё-таки, обижаю. Тёмный мост, Силуэты строений. И ветер холодный и резкий. И озябший, Дрожащий в Сене, Луны золотой обрезок. А у двери с зелёной решёткой Встреча кажется слишком короткой. И взволнованный, И влюблённый, Поцелуем твоим обожжённый, Ухожу снова в ночь, К себе, С той же мыслью напряжённой О тебе, о тебе, о тебе. Medon, 1927. |
