«Шумит вода, бурлящая в камнях…»[21] Шумит вода, бурлящая в камнях. Сияют звёзды над моей палаткой. И голубая Вега в небесах Горит над жизнью и судьбою шаткой. Ночные мысли медленно текут, Ночные мысли паутину ткут, Ночные мысли пробегают годы Под этим тонким полотняным сводом. Но вопреки всему опять пожаром Пылает жизнь. И в шуме поздних гроз Под нимбом золотых густых волос Волнующий овал, что я унёс В мою судьбу с полотен Ренуара. Ты мне явилась, как благая весть О том, что радостью не оскудела Вот эта жизнь, хоть с ней утрат не счесть, Хоть сердце бедами переболело. Сияй, моя вечерняя звезда, Дарованная щедрою судьбою, Чтоб озарить последние года Большой, прекрасной радостью земною. ущелье в горах Киргизского Алатау, 1957. «Бутылкой, выброшенною за борт…»
Бутылкой, выброшенною за борт, Скиталась жизнь моя по океанам, Внимательный не привлекая взор, Но полнилась и солнцем, и туманом. Её щадили бури много раз! И ветер бедствий гнал её по свету. Ещё в младенческий далёкий час Судьба вручила тяжкий дар поэта. Среди великих бед и певчих слов Я прожил жизнь. Как? толком иль без толка?.. И на песке у отчих берегов Она лежит сверкающим осколком. октябрь, больница, 1961. «Полуправда — порожденье лжи…» Полуправда — порожденье лжи. Полуправда — порождает ложь. Мы хватаемся «во имя» за ножи. Только нож всегда есть нож. Полуправда всё разъест, как ржа. Всё опошлит, всё перевернёт: Совесть — в вёрткого ужа, А свободу — в гнёт. Замок[22] 1. «Замок стоит на горе…» Замок стоит на горе. От начальных времён Только стены его сохранились. Врылись глубоко в землю И дремлют С угрюмым челом, Будто чёрной оспой изрытым. Тяжело их невольное бремя — Хранить память стольких веков! Люди разрушили древние башни И замок отстроили заново. Вечер благостный близок. Отдыхая, синеют просторы. Много киновари и охры Разбросал осенний закат, И обвёл золотою каймою Нарастающие облака. Горизонт засинён лесами Благодатного Гатинэ, И к подножью замка Взбегает Многовековой город. Выщербленный ветрами веков, Голый и серый камень. Черепица буро-зелёная, И изломанно-резкие линии Островерхих старинных крыш. И на трубах, Как птицы на скалах прибрежий, Рыжие чинно сидят горшки. Синеватые жилы каналов Пролегли у подножья домов, И несут свои быстрые воды, Будто венозную кровь. В узких каменных руслах улиц Автомобили лучами света Сумерки синие режут. И бесстыдно кричат витрины О победе последнего дня. Слышны смутные шумы города. Вечерний смех женщины. Нервная дробь каблуков. И, повиснув над городом, С башен собора Рвут пасти, Тщетно пытаясь исторгнуть рёв, Глухонемые химеры. А кругом, Широким кольцом, Как охватом мохнатых рук, Окружили город Леса. Леса. Леса. 2. «Я стою со знакомым аббатом…» Я стою со знакомым аббатом Высоко в амбразуре стены. И мечтатель аббат, Со взглядом, закинутым в дали, Голосом тихим, Каким говорят на закате, Мне повествует: …Пели рога, Траву красила кровь кабана И земля была взрыта копытом. Он добавил: При этом топтались посевы. Горе крестьянам! — Эти леса укрывали Скот и убогий домашний скарб. Я подумал: Они воевали всегда, Горе крестьянам! И припомнил восторг неуёмный Славного трубадура, Рыцаря-провансальца Бертрана де Борн. Его радовали без меры Эти картины разбоя Мелких баронских войн. Его радовало без меры И то, как в зелёные чащи Бежали Всё те же крестьяне, Палками подгоняя От страха ревущий скот. В жизни не было мира, И нравы были жестоки, И ближайший сеньор — Лисица — Зорко следил за соседом. И подобно взмаху крыла Ночной и неведомой птицы, Аббат всплеснул рукавом Потёртой чёрной сутаны, Мне указав на восток. Там, На высоком холме, Среди тёмных осенних чащ Дотлевали руины Замка Лисицы. И мой вдохновенный мечтатель Начал рассказывать мне О великой цельности жизни И о могуществе Рима В те времена. — Путь был единый, Едины стремленья, И жизни людские сливались В едином и мощном созвучьи: Ad majoram Gloria Dei! Я усомнился, И осторожно напомнил аббату, Что мы знаем не только Каноссу, Но знаем и Авиньон. И о том, как, корчась, шипело Человечье мясо На горящих смрадных кострах. Чёрно-траурной лентой дым их тянулся Над чередою веков. вернуться Стихотворение посвящено было Елене Люц, о чём упоминается в черновике письма Ю.С. из Алма-Аты в Медон Е.А. вернуться «Замок» не печатался при жизни поэта полностью, только некоторые фрагменты. |
