«На ярко-красном полотне заката…» На ярко-красном полотне заката Огромный лебедь, чёрный и крылатый. На утрамбованной площадке дети… И мы с тобой играли в игры эти. И мы… но, Боже мой, летят столетья, Тысячелетья и милльоны лет! И вот опять усталость и рассвет, И на закате — чёрной тушью — ветви… Послушайте, ведь в тридцать с лишним лет Нас по-иному греет жизни свет. И ты, мой друг, к таким же дням придёшь — Печаль существования поймёшь. «И вот ещё, ещё одна строка…»
И вот ещё, ещё одна строка, За ней идут придуманные строчки. И три спасительные ставит точки Неудовлетворённая рука. Уйти, забыть, рассеять колдовство, Но и немыслимо освобожденье. Так напряжённо жить, в таком смятенье, Так мучиться, не сделав ничего! 1933, Париж, «Числа». ПАМЯТЬ 1. «Нас тешит память — возвращая снова…» Нас тешит память — возвращая снова, Далёкий друг, далёкие года. И книжки со стихами Гумилёва, Мной для тебя раскрытые тогда. И (помнишь ли?) далёкие прогулки, Наивно-деревенскую луну, Ночной экспресс, сияющий и гулкий, — Ворвавшийся в ночную тишину. Ты помнишь ли? — (банальные вопросы!) Но сердце грустно отвечает: «да»! Следя за синей струйкой папиросы, Тебя я возвращаю без труда. И в суете подчёркнуто вокзальной — (Ты тоже помнишь небольшой вокзал). Сияют мне уже звездою дальней Лукавые и синие глаза. 2. «Чем сердце жило? Было чем согрето?..» Чем сердце жило? Было чем согрето? — Ты спрашиваешь. После стольких лет. Простая вера мальчика кадета Даёт исчерпывающий ответ. Я никому не отдаю отчёта В делах моих. Лишь совесть мне судья. Мы честно бились. Ты — у пулемёта, У жарких пушек честно бился я. И вдруг встаёт за капитанской рубкой Огромный мир — труда, нужды, беды. В нас идолопоклончества следы Стирает жизнь намоченною губкой. Но были годы долгие нужны, Чтобы иным, своим увидеть зреньем Людское горе и людские сны, На прошлое смотреть без сожаленья. Враги — теперь товарищи и братья, И те, кто были братьями в огне, Как одинаково не близки мне! Как подозрительны рукопожатья! Но как спокойна совесть и тверда. Свят этот путь скитаний и исканий, Борьбы, сомнений, встреч и расставаний. Путь жалости, свободы и труда. 3. «Был я смелым, честным и гордым…» Был я смелым, честным и гордым. В страшные дни и деянья рос. Не один мы разрушили город, Поезда сбрасывали под откос. Надрывались голосом хриплым. Нависали телом к штыкам. И всё-таки не прилипла Горячая кровь к рукам. В этой жизни падшей и тленной Разучились мы плакать навзрыд. И всё-таки — неизменно — Я сберёг и восторг, и стыд. И я не иду за веком, Возлюбившим слепоту. Вопреки всему — к человеку Путь через жалость и теплоту. 1937, Париж-Шанхай, «Русские Записки» В. М. З — У («О, сколько раз за утлою кормой…») О, сколько раз за утлою кормой Вскипали волны, ветры рвали флаги. Звучали рельсы музыкой стальной, Звучало сердце верой и отвагой. Сквозь кровь, сквозь годы, страны и усталость Чередовались радость и беда. Покоя сердце никогда не знало, Покоя не искало никогда. И я любил и ненавидел много. И я дышал отвагой и борьбой. Прекрасный мир ложился предо мной Неровною и трудною дорогой. И как нетерпеливо я искал По-братски мне протянутую руку. Но руки те, которые я жал, Сулили только вечную разлуку. 1937, Париж-Шанхай, «Русские Записки» РАГУЗА[24] 1. «Синяя прорезь окна…» Синяя прорезь окна. Монастырь святого Франциска. Смотрит на нас с полотна Средневековый епископ. А за стеною — простор, Камни и белые башни, Море и линия гор, Рокот прибоя всегдашний. Эдакую тишину Дал же Господь в утешенье! К башенному окну — С синею, свежею тенью — Чтобы следить без слов Перистых облаков Медленное движенье. вернуться Рагуза — так в древности называли Дубровник. Первое стихотворение «Рагузы» — «Синяя прорезь окна…» повторяется — более расширенно — в цикле «Дубровник» (книга «Парус»). |
