Покуда разъясняла Стратимиха Семизвону этакую страсть, у Мокшея от трясучки губища на грудь отвалилась. Так что в защиту свою ничего не мог сказать. А тут еще Прохор-богомаз поторопился одобрить бабкино предложение:

— Да о нем никто и справляться не станет. Он же осточертел всем со своей поэзией. Такую хреновину прет, какую всякий мужик мизинцем придумает, только совесть отними и все… и готов сочинитель.

— Да еще лезет с нею за дармовой стол, — с непонятной обидою пробубнил Тиша Глохтун.

А Нестор Фарисей, так тот ажно подскочил, чтобы Стратимиха наглядней его узрела да поняла: хотя и плюгав он и росточком целого полуметра до Дикого, скажем, Богомаза не добрал, не страдает от присутствия на Земле Мокшея во вою душу.

— Ведь сколько песельников он загорланил, — указал Фарисей на Семизвона.

— Это уж та-ак, — колыхнул толстыми щеками Тиша Глохтун. — Спросить насчет Мокшеевой совести, так на том месте у него и собака не ночевала. Нету у него того места…

— А у тебя? — завизжал балалаешник, потрясенный скорым судом недавних друзей больше, чем самим предложением ведьмы. — У тебя-то… кто ночевал?! Дева Мария, что ли? Да она бы от твоего сала век бы не отмылась. Вот из тебя-то, из борова, самая липкая сажа и получится…

— А ведь и правда, — повернулся до Тихона Дикий Богомаз. — Из Мокшея больно сухая выйдет, обсыпаться начнет. А из тебя как пристанет, так другой раз и мазаться не надо будет…

Но Тишу ни капли не смутил Прохоров сказ.

— Интересно, — прогудел он. — Навазякаешься ты моею сажею, а до кого потом пить-гулять пойдешь? До Мокшея, что ли? Иди, иди. Он тебя угостит, чем кобель пакостит… А насчет того, кого следует на противень да в печь, так тебя — самое время. Все одно ты перед своею голой барыней скоро сбесишься. И сажа из тебя бешеная получится. Лучше давай, пока не поздно…

— Ну, Тиша! Какой ты все-таки умный, — подхватился с полу Мокшей, пересел на лавку и приобнял Глохтуна за жирную спину. — Чо ты, паразит, вякаешь? — тут же напустился он на Прохора. — Ой, Богомаз! Беда с твоей головою! Беда… Я, конешно… грешен. Но я грешен перед мужиком. А ты?! Ты ведь создателя под черта малюешь! И впрямь долбанет он тебя по башке…

— Все к тому идет, — поимел глупость Фарисей оказать прорицателю поддержку, чем и просадил Богомаза до самой сердцевины.

— Ах ты, сверчок дохлый! — схватил тот книжника за шиворот, да так и поддернул его чуть ли не до самого потолка. — Да ты… Да я щас из тебя буквиц твоих паскудных наверчу и кренделей напеку! Вот уж когда мне Господь все мои грехи простит…

Выпуская злобу, Прохор держал Нестора на весу. Тот дергал ножками — пытался встать на лавку, но только бился голенями о ребро столешницы, хватал широким ртом никак не идущий ниже ошейника воздух да все сильнее выпучивал глаза.

— Давай, давай, Прошенька, дав-вай! — догадался балалаешник, что дело идет к завершению. Он оставил свои с Тихоном обнимки и кинулся к Богомазу наподхват.

Сперва он намерился и себе ухватить Нестора за воротник, но не дотянулся и с проворством собаки нырнул под стол. Уже оттуда крикнул:

— Держи, Проша, держи! А я за ноги потяну…

Фарисей, чуя близость гибели своей неминуемой, стал торопиться тыкать слабеющими пальцами Богомазу в лицо, норовя напоследок выколоть тому хотя бы один глаз. Тихон понял его умысел и ухватил изобретателя тайной буквицы за пакостливые руки…

Ох и ловкими же оказались эти стервятники до чужой жизни! Такими же ловкими, какими были они быстрыми до дармового стола.

Кабы не Корней, читать бы Фарисею через малую минуту свою замысловатую книжицу перед всевышним. Стратимиху он ловко отпихнул к порогу, брата долбанул по жирной шее. Прохору угодил кулаком под дых, а Мокшея уже сам книжник сумел отопнуть. Тот вылез из-под стола с разбитым носом, утерся белесой в полумраке ладонью, разглядел на ней кровь, проворчал:

— Не мог полегше…

Когда разбойная братия расползлась по лавкам, когда Корней повернулся до Стратимихи, полный намерения не выгнать ее на метель, так хотя бы устыдить, что ли, решимость вдруг покинула его. Не увидел он в лице старухи ни злорадства, ни ехидности. Одна лишь смертная тоска была написана на нем. Тоска и страдание. И тогда Корней понял, что старая, затевая эту канитель, знала наперед, что ни одному из этих словобредов не западет в голову даже соринка того сознания, которое помогает простым людям, жалея ближнего, отказываться от собственной выгоды. Знала, но все-таки надеялась, что перед нею люди…

Ну и вот.

Расползлись эти самые… люди… по углам: смущенный Корней воды Нестору зачерпнул, поднес, чтобы тот побыстрее очухался.

Хлебнул Фарисей, башкою потряс, огляделся чумным псом и вообразил себе, что наступила всего лишь передышка. Опасность только затаилась.

Вот она… черной ведьмою стоит у порога, озаряемая зловещим пламенем печи; стоит, не уходит — чего-то соображает. Оно и понятно: в этакую-то метель, разве только за тем гнала ее нечистая сила на Тараканью заимку, чтобы попялиться на бесплодную возню ошалевших от безделия дубарей?

— Не-етушки, детушки!

Не для того медведь до кабана лезет, чтоб разузнать, о чем тот грезит.

«Ага, — смекнул Нестор. — Стратимиху Корней позвал с лихим умыслом».

И вот уж Фарисей сотворил из только что писклявого верещания этакий солидный, хрипловатый басок.

— Тоже мне, — сказал он, не поднимая глаз. — Додумались… На кого накинулись. Волки и те своих не заедают. Эх, вы!

Он хотел, видно, обозвать виноватых крупным словом, но струсил. Оттого разволновался и выдал слезную фистулу:

— Тараканье!

Выдал — и тут же испугался своей смелости. Но в страхе уже не мог остановиться — его будто несло под гору: — Вам разве непонятно, для чего все это Корнеем затеяно?

Это ж он захотел отбить нас от своего стола. Жадность его одолела. А вы? Поймались на удочку… Вот пущай-ка он сам перед нами попляшет…

Выдавши этакую хреновину, Фарисей глаза так и не вскинул. Не сделал этого и Тихон. А что Семизвон, так тот, потрясенный Корнеевой судьбиной, и вовсе уронил голову на стол. Один только Дикий Богомаз из-под века блесканул на Мармуху огоньком подозрения, после чего прижал под стволом своею ходулиной Мокшееву ногу с таким значением, от которого мигом развеялось балалаешниково сострадание. Он вскинул лицо с выгнутой на нем губищею — это означало откровенное недоумение. Оно говорило, что и в самом-то деле… как это мы, дескать, сумели допустить такой конфуз? Мокшей повел удивленными очами и вдруг напоролся ими на печальную Корнееву усмешку да на молчаливый суд Стратимихи.

Напоролся так, что от страха отвалил губу на грудь. Однако Фарисеева подсказка в нем каким-то чудом удержалась, и нога все еще чуяла Прохоров жим. Но все это ему представилось собственной подачей. А он не любил, когда его опережали, и потому сообщил очень громким шепотом:

— Сговорились, гады!

И только теперь Семизвон осознал, что к сказанному он никак не мог прийти своим умом. Его натравили. И потому щас он… всем он… покажет, где раки зимуют…

В обычае у Мокшея было такое правило: сперва козырем пройтиться, а потом штанов хватиться. Он и на этот раз спешил сперва поймать, а потом уж поминать такую мать… Хорошо, что Стратимиха успела его опередить.

— Сядь! — повелела она. — Не кидайся! Не держи чужого в горсти, когда своего не разгрести… Никакой охоты на вас Корней не замышлял. Да и мои старания не сотворят уже из вас ни черту сродника, ни богу угодника… Однако ж чего я тут с вами рассусоливаю, — спохватилась старая. — Перед козюлькой хоть черт с фитюлькой…

Стратимиха медленной рукой провела себя по лицу; заодно с бельмами потянулась за ладонью старая кожа и из-под нее открылась такая ли красота, что даже у Корнея дыханье перехватило: на прекрасном девичьем лице, отдающим в полутьме голубым сиянием, горел во лбу рубиновым огнем третий живой глаз. Когда же рука сорвала с головы кочку волосяной накладки, над теменем блеснула корона. Стратимиха распрямилась, смахнула с себя монашеский балахон — и предстала передо всеми лунная девка с хвостом и крыльями серебряной птицы. Подойдя до каждого из гостеванов, на момент отгородила ладонями своими лицо его от мира, пошептала и что-то стряхнула с пальцев. Мимо Тиши Глохтуна тоже не прошла.