День прошел в занятиях необременительных и приятных: купание в лагуне, солнечные ванны, дегустация кокосовых орехов. Вечером — чай у костра, песни под гитару с воспеванием дальних дорог, бродяжьей доли и цыганской воли. Последним, помню, пел Сердюк из четверки Славинского. Он исполнил балладу Киплинга, положенную на собственную мелодию. Мне она больше всего понравилась, но в памяти остался лишь один отрывок, что-то вроде этого:

После баллады песенный порыв как-то выдохся. Сердюк лениво перебирал струны, аккомпанируя шуму прибоя и пению ветерка, остальные молчали, впав в легкую меланхолию.

Я сидел спиной к костру, чуть поодаль, и был прилив, и темные воды залили пляж и плескались почти у самых моих ног, и я смотрел на гигантский багровый шар, медленно расплющивающийся о линию горизонта. Я оглядывался назад и видел лежавшую на склоне сигару «Цандера», и солнце кроваво отсвечивало от его титановой брони, и зияла черная пасть главного люка, и все иллюминаторы тоже были темными — на корабле не горел ни один светильник, но где-то там, в чреве этого левиафана сидели четверо со шлемами на головах, и глаза их были закрыты, и они стерегли маленькое рукотворное солнце, имеющее форму баранки, но во всем остальном совсем как настоящее, сотворенное из того же пламени и с температурой в сто миллионов градусов в самой середке… А за «Цандером», на невысоком гребне, раскачивались залитые огнем тонкие стволы пальм, а в темном небе за ними и над ними уже зажигались первые яркие звезды.

Очень долго висевшее в неподвижности солнце ушло за горизонт необычайно быстро — буквально за пару минут. Небо стало черным, дружно высыпали звезды, сложились в незнакомые созвездия, а низко над горизонтом в закатной стороне висел ясный, жемчужный шарик — Венера.

— А лет этак тысячу назад, — сказал кто-то, — какие-нибудь викинги устраивались на отдых на каком-нибудь островке, вытаскивали на берег свой кнорр или драккар и так же вот сидели у костров, глядели на звезды и думали о том, куда поплывут завтра.

— А чем мы от них отличаемся? — ответил голос из темноты. — «Цандер», конечно, не драккар, а космос — не Атлантика, но суть та же — вечное стремление вдаль, к неведомому.

— Это точно, — подхватил сидевший неподалеку от меня Варакса, — разницы никакой. Скажем, раньше все эти триремы и галеры двигали силой своих рук прикованные к веслам рабы, а чем мы, ментальщики, от них отличаемся? Точно так же прикованы через шлемы Дойлида к своему реактору и от него ни на шаг. Сидим, как каторжные, пока палубная команда наслаждается реализацией своей тяги к неведомому…

Все заржали, зашевелились. Сравнение понравилось, и после атолла нас иначе как «галерниками» не называли. Слово «ментальщик», производное от официального названия нашей молодой профессии — «работник ментального контроля плазмы» — вышло из употребления.

— И вообще, — продолжал Варакса, — чего приуныли? А ну, подкиньте дровишек в костер, вспомню-ка я свою цирковую юность…

Огня добавили и на песке очертили круг. Богдан обмотал вокруг бедер широкое банное полотенце — получилось что-то вроде шотландского килта — и начал представление. (Он действительно когда-то работал в цирке, а после прокладывал шоссейные дороги в приполярной тундре, а после учился на философском факультете университета и проучился, кажется, три или четыре курса, прежде чем бросить. Много он по земному шару помотался до того, как к нам прибился).

Сперва он жонглировал факелами. Движения его рук были почти неуловимы, быстры и точны, и казалось, что огненная фигура, выписываемая семью стремительными факелами, висит в воздухе совершенно неподвижно и без его участия. Потом показывал фокусы. Тоже с огнем. Варакса глотал огонь и выпускал изо рта длинные языки пламени, огонь вспыхивал сам собой на его открытых ладонях, он извлекал его из ушей и шевелюры, огонь перекатывался по его плечам и затылку из одной руки в другую… Мы восторженно ревели.

Под конец, когда костры достаточно прогорели, он объявил, что желает продемонстрировать почтеннейшей публике чудесное достижение индусских йогов — хождение босиком по углям. Мы недоверчиво переглянулись, но послушно разровняли площадку и покрыли ее, следуя указаниям Богдана, равномерным слоем раскаленных углей. Варакса сбегал к «Цандеру» и вернулся со стереокассетником в руках. Он поставил его неподалеку от огненного круга и врубил какой-то свирепый, монотонный ритм — звучали там-тамы, ударные, бас-гитара, и лишь время от времени синтезатор проговаривал какую-то звенящую и журчащую безмятежную фразу, как будто и не имевшую к ритму никакого отношения. Варакса неподвижно стоял у кассетника с закрытыми глазами, как бы прислушиваясь к чему-то, но явно не к музыке.

Я все никак не мог выбрать место получше. Когда придвигался к кругу, лицо опалял жар углей, когда подавался назад — становилось холодновато от прохладного бриза. В угольном кругу непрерывно что-то менялось, происходило какое-то шевеление, одни угли медленно потухали, другие внезапно разгорались, третьи рассыпались, взрываясь снопами искр. Освещение было скудным, и несколько человек зажгли факелы. В неверном свете я видел, что Варакса все так же стоит у круга, и на секунду мне почудилось, что он неподвижен как статуя, но потом я заметил, что он пританцовывает, слегка перебирая ногами в такт там-тамам. Лицо его, впрочем, действительно было неподвижно. Глаза закрыты, лоб разглажен, на губах слабая загадочная улыбка. Мы все ощутили присутствие некоей тайны. Мы молча смотрели на него, и вот он, не открывая глаз, мелкими шажками, пританцовывая, двинулся в круг. Как только его босые ступни коснулись углей, его шаг изменился. Теперь он плавными, размашистыми движениями скользил над углями в каком-то странном танце. Мы было придвинулись ближе, но тут же отпрянули — жар опалял лица. А он легко двигался в кругу подобно несгорающей саламандре, и отблески факелов играли на его блестящей от пота коже, и на лице была все та же застывшая маска экстаза, и руки воздеты к небесам, и горячий воздух, идущий от углей, раздувал его огненную шевелюру. Я стоял зачарованный, в груди подымалась какая-то древняя, темная жуть, кровь в жилах пульсировала в такт ударам там-тама.

Ладно там, фокусы, жонглирование факелами: все дело техники, вопрос профессионализма, этому в цирковых училищах обучают, но здесь — здесь что-то совсем другое, тут уже не фокусы, тут перед нами происходило непонятное и необъяснимое…

Варакса внезапно раскрыл зеленые свои глаза и триумфально рассмеялся. Он все так же легко танцевал на раскаленных углях и скалил зубы и приглашал нас в круг.

— Ну, кто смелый?! Присоединяйтесь! — кричал он весело. — Ничего страшного! Просто поверить, что можешь…

Никто не шевелился. Теоретически мы, конечно, были согласны — то, что сделал один человек, может сделать и другой, но, но… Никто не шевелился.

Варакса вышел из круга, когда замолчал кассетник, когда прогорели факелы и стали потухать угли… Мне показалось, что он здорово устал — кожа уже не блестела, дыхание было неровным, и с лица он вроде осунулся…

Мы разложили новые костры, сменили воду в чайниках и принесли свежей заварки. Кое-кто, в том числе Роберт Карлович и оба капитана, отправились спать, но большинство осталось. Заварили чай, пошли разговоры. Ночь продолжалась.

Кто-то подкалывал Вараксу, высказывая предположение, что Богдан — тайный последователь Гераклита, считавшего огонь основой всего сущего, и что жизнь свою он кончит как Эмпедокл — бросится в кратер вулкана. На что последовало возражение, что тогда Варакса не сможет насладиться зрелищем своей собственной кремации…

Слава Охотников, ухватив Сердюка за полу тенниски, втолковывал ему, что ничего таинственного и загадочного в хождении по углям нет, просто подошвы усиленно выделяют пот, и он предохраняет кожу от ожогов. Опытные сталевары, говорил Охотников, умеют безо всякого вреда на какое-то время окунать пальцы в расплавленную сталь. Так что тут нет никакой мистики и все объясняется очень просто.