— Елки! — стукнул себя по лбу носатый, нехарактерно для него оживившийся Псих. — И вы решили изъять нас из привычной среды, собрать вместе, дать все для работы и поддержать в состоянии неопределенности, странности, непривычности. Дерзко!

Зонов: Но я не предполагал, что вы так скоро сумеете организовать «освободительное движение». Я с радостью наблюдал, что многие из вас принялись за работу, но, по моим наблюдениям никто, кроме Юрия Николаевича, не довел ее до конца. Да и это-то я узнал только что. Испытал на себе (он продолжал массировать пальцы). А его дистанционный рефрижератор не окупит и десятой доли затрат. А значит, меня ждут неприятности. Очень большие неприятности.

Жора (с пролетарской иронией в голосе): А чего, мужики, может останемся здесь, а? Пожалеем дядю Зонова? (И, повернувшись к Зонову): Идешь ты, пляшешь вдоль забора и болт ворованный жуешь!..

Зонов (подчеркнуто сдержанно): Если бы вы и остались, теперь, без того психологического настроя, который я вам задал, без ощущения экстремальности ситуации, вы бы работали здесь точно так же, как в своих НИИ — безрезультатно.

Борис Яковлевич: Кто вам отстроил этот концлагерь?

Зонов: Это склады одного закрытого предприятия. Их недавно перевели в новое помещение, а здесь все пока осталось: забор, КПП, вышки… Все это теперь, конечно, отберут. У нас ведь только победителей не судят.

Сан Саныч: Выходит, вы и сами — неудачник. Добро пожаловать в родную компанию.

Зонов: Да, это был мой единственный шанс. Авантюрный, но шанс. И я упустил его.

Сан Саныч: Я не хотел бы хоть чем-нибудь помочь вам оправдать это ваше хулиганство, но не могу не заметить: рассчитали вы все правильно. Видели дыру в стене? А ведь мы ее не проламывали. Мы вытравили ее специальным веществом за какие-то две-три минуты. Мое изобретение, сделанное здесь, стоит дорого.

Майор Юра: А чего это вы так пренебрежительно отзываетесь о моем рефрижераторе? Я на него полжизни угробил. Да за такой патент за рубежом фирмы глотки будут друг другу грызть.

Моложавый брюнет-социолог: Я был уверен, что ваш эксперимент носит чисто социологический характер, и решил вести наблюдение параллельно. И вот у меня готова стройная теория поведения замкнутой группы интеллигентов. Не бог весть что, конечно, но эта теория поможет разобраться в кое-каких исторических неясностях.

Я (не без гордости, которую пытаюсь спрятать за безразличие тона): Прибавьте мой преобразователь электрической энергии в физиологическую. Вы думали, мы голодаем, а мы электричеством питались.

Народ недоверчиво загудел, а Юра хмыкнул, поглаживая усы: дескать, недооценили «дураков», недооценили.

Минут за двадцать мы выяснили, что за время нашего заключения в НИИ ДУРА обитателями его сделано 22 изобретения и проведено два серьезных теоретических исследования, не имеющих пока практических перспектив. Кроме того, исчезновения носатого Психа, которые, оказывается, имели место в действительности, а не были, как я думал раньше, сочиненной Жорой байкой, получили название «непосредственное влияние психики спящего на объективную реальность» и признаны зародышем фундаментального открытия.

Даже больше нас поражен был Зонов: «Как это могло случиться? Признаюсь, среди вас находится мой человек. Правда, он и сам не знал, что конкретно меня интересует, но он информировал меня обо всем, что у вас происходило, и он не мог пройти мимо…» Прервал Борис Яковлевич: «Не утруждайте себя откровениями, мы уже давно прекрасно знаем, кто ваш осведомитель, и позаботились о нем, чтобы утечки информации не было».

Я вспомнил ту мерзкую ночь, стоны, Рипкина «на шухере»… «Темная».

Интересно все-таки, кто?

Майор Юра сменил тему, обратившись ко всем:

— Что будем делать, хлопцы, казнить Зонова Григория Ефимовича или миловать?

Жора, для которого все уже было ясно, удивился:

— Да вроде бы победителей и правда не судят. Он хоть и гад, а ведь вон сколько всего наизобретали. Одно обидно: почему я-то тут так ничего и не сделал?

— Наверное, Жора, ты не такой пропащий как мы, — успокоил я его, — а вся эта система только на совсем уж законченных бедолаг рассчитана. А про Зонова я согласен. Хоть меня здесь и били, хоть я и похудел здесь килограммов на двадцать…

Но тут со своего места сорвался Рипкин:

— Если мы оставим безнаказанной эту выходку, мы тем самым признаем право на насилие во имя благих целей. А это — иезуитство, фашизм и сталинизм. Мало ли что тут изобретено?! Это мы сделали, мы, а не он. А он издевался над нами, и больше ничего. Я не удивлюсь, если узнаю, что следующий эксперимент Зонова будет связан с пытками. Его деятельность антигуманна в корне. В войну тоже много изобретают, но кому придет в голову оправдывать этим войну? Лично я даже предложил бы во имя гуманизма отречься от всего здесь созданного.

— Бред, — сказал Зонов уверенно, — ни один этого не сделает.

— Знаю, — Борис Яковлевич не удостоил его и взглядом, — и все-таки я призываю хотя бы к тому, чтобы не считать Зонова причастным к нашим изобретениям. Предлагаю не разглашать, а в случае разглашения всячески опровергать слухи о том, что изобретения эти якобы сделаны в стенах НИИ ДУРА. В застенках, точнее.

Мы были несколько ошарашены таким оборотом. Возмутился Сан Саныч:

— Борис Яковлевич, насчет того, что Зонов не должен уйти от справедливой кары, я с вами полностью солидарен, нельзя ему спускать. Но то, что предлагаете вы, — такое же точно иезуитство: ради гуманизма все должны врать. Войну никто не оправдывает. Но если что-то во время войны создано, никто этого факта не скрывает. Факт есть факт.

Зонов поднял руку:

— Можно мне два слова?

Но того, что он хотел сказать, мы так и не узнали. Потому что эхом рассуждений о войне прогремел внезапный оглушительный взрыв. И вспышка. И звон стекла. И вонь гнилого чеснока. И моментальное, выворачивающее наизнанку удушье. Захлебываясь слезами и соплями, я успел увидеть, как с двух сторон — из двери в коридор и из двери в подсобку — в зал ввалилось с десяток слоноподобных монстров цвета хаки с черными палками в лапах.

Я корчился на кафельном полу, и моим единственным желанием было разорвать ворот рубахи, но тот не поддавался и душил, и душил… Я и думать забыл об автомате, а когда очухался, его у меня уже не было.

Солдаты в противогазах, орудуя резиновыми дубинками, выгнали нас в коридор, а оттуда — в спальное помещение. Вот они — «другие инструкции» пацана-сержанта.

В горле першило, глаза хотелось тереть и тереть, все тело ныло от кашля, который не прекращался уже почти полчаса. Проклятый слезоточивый газ выветривался удручающе медленно. Никто, казалось, и не собирается объяснить нам происшедшее.

Зонов, разделивший на сей раз с нами участь арестанта, в промежутках между приступами кашля поведал нам, что и сам не имеет понятия, какие события ожидают нас далее. Ведь солдаты, оказывается, находятся в непосредственном подчинении МВД и в соподчинении КГБ, официально оставаясь охраной секретного склада. А Зонов для них — начальник только в том, что касается внутреннего распорядка. Все наиболее важные распоряжения они получают непосредственно из Москвы. «Самое смешное, — закончил он, — что только высшему командованию известно истинное положение вещей. Материалы об эксперименте проходят в режиме «два ноля» — совершенно секретно, и для всех промежуточных военных начальничков вы — особая категория заключенных. В документах так и написано: «В целях государственной безопасности подвергнуть изоляции сроком на шесть месяцев».

— Сколько, сколько? — выпучил свои голубые глаза самый молодой из нас. — Да у меня жена, может, сегодня рожает уже!..

— Зонов, я вас убью, — решительно поднялся Рипкин, но его сумели усадить на место. Тогда он крикнул: — Это провокация! Все продумано, запасной вариант!

Зонов, кажется, наконец, впервые смутился: