— Ну, вы же волки, социологи, — сказал Жора и сплюнул в сердцах.

— Как вы, в таком случае, объясните, что здесь собраны сплошь «неугодные начальству»? — агрессивно возопил Сан Саныч, не желавший расставаться со своей версией.

— Это-то как раз ясно, — принял огонь на себя майор Юра. — Во-первых, у нас чуть не каждый чувствует себя неугодным начальству. А во-вторых, наши начальники просто спихнули что поплоше, когда их попросили «выделить товарища».

— И что же из всего этого следует? — не выдержал я.

— Следует жить, — засмеялся Юра, — шить сарафаны и легкие платья из ситца…

— Допустим, вы правы; примем, так сказать, за основу вашу концепцию, — подчеркнуто официально говорил Борис Яковлевич. — В таком случае, как специалист, вы, по-видимому, можете и определить, хотя бы приблизительно, продолжительность этого опыта.

— От двух-трех месяцев до полугода.

Все смолкли, переваривая сообщение. А потом так же одновременно загомонили. При этом Жора подкрался вплотную к социологу и кричал ему прямо в ухо: «Ну, вы ж волки, ну, волки!..», а тот самый голубоглазый парень, который только что советовал нам не торопиться, шумел теперь больше всех: «Да как же, — кричал он, — да что же?.. У меня ж жена на седьмом месяце!..»

— Тихо! — зыкнул Юра. — Ты вот что, мил-человек, разъясни: а как они про нас все узнавать будут?

— Трудно сказать. Не исключено, что нас подслушивают и записывают для последующего более подробного анализа.

— А телекамеры?

— Туфта, — вмешался Жора, — контора-то нищая.

— С чего вы взяли? — возразил социолог. — Очень может быть, что весь этот казарменный антураж — необходимое условие для эксперимента. Лично я склонен думать, что контора эта, напротив, очень богата. Более того, я склонен думать, что она пользуется покровительством самых высших инстанций, иначе вряд ли кто-нибудь решился бы пойти на такие, явно идущие вразрез с законом, действия.

— Ну, волки, волки, — все бормотал Жора…

— Это невиданное попрание прав человека, — яростно взъерошил редкие волосы Борис Яковлевич. — И вы слышали: письма — только в открытых конвертах. Выходит, мы даже не можем никуда сообщить!

Я предложил:

— Давайте для начала заявим свой протест руководству этого дурацкого института.

— Толку-то, — буркнул Жора.

— Ну, не знаю. Вдруг подействует.

— Дело Славик глаголет, — вдруг поддержал меня Юра. — Нужно попробовать — чтоб бумага, и все подписались. А уж если по-хорошему не выйдет, тогда уж мы…

— Не надо! — прервал его рыжий экономист. — Нас ведь могут подслушивать.

— Верно, — задумчиво погладил усы Юра. — А давайте-ка, хлопцы, микрофоны пошукаем.

Мы разбрелись по помещению, кое-кто, закурил, но Юра решительно пресек это дело и выставил курящих в коридор — «не положено». Мы ползали под кроватями, тщательно обнюхивая каждую щелочку между рейками на полу, забирались за спинки второго яруса, осматривали потолок, развинтили светильники и электрические розетки. Но так и не нашли ничего мало-мальски предосудительного. И все же самые важные сообщения (если таковые будут иметь место) условились передавать друг другу письменно.

Собравшись снова, принялись за составление петиции Зонову. Мы долго и бесплодно спорили, пока нас не прервал звонок на обед. И в столовой за каждым столиком продолжались бурные дебаты, в итоге которых выяснилось, что все эту петицию представляют совершенно по-разному. Решили так: пусть каждый желающий напишет свой вариант и зачтет его, затем голосованием выберем лучший, коллективно доработаем его, и все подпишемся.

Весь процесс этот занял у нас добрых два послеобеденных часа. Все-таки не случайно сложилось у меня мнение о Рипкине как о самом въедливом среди нас, мужиков; именно его вариант оказался самым лаконичным, самым полным и в то же время не слишком уж оскорбительным (чего не скажешь о большинстве остальных):

«Мы, группа научных сотрудников, обманом собранные в помещении т. н. НИИ ДУРА, считаем действия названного учреждения антинаучными, антигуманными, противозаконными, противоречащими основам Конституции СССР. Мы выражаем свой протест и официально заявляем: если в течение трех суток все мы, без исключений, не будем освобождены, при первой же возможности мы добьемся возбуждения против руководства названного института уголовного дела, а по окончании следствия — суровейшего наказания в отношении его сотрудников. Кроме того, по истечении трехдневного срока с момента подачи данного документа сотрудникам НИИ ДУРА, мы снимаем с себя всякую ответственность и не гарантируем им сохранности их жизней и здоровья».

Была в последней фразе сдержанная, но ясно ощутимая угроза. И это всем понравилось. Каждый расписался под двумя экземплярами текста. Только слово «собранные» в начале заменили словом «заключенные».

А ночью мне приснилась армия — первые дни службы. «Дедами» там были Зонов и Борис Яковлевич. Они заставляли меня стирать себе носки, я отказывался, а они били меня. И когда я «сломался», стал кричать, что согласен, они не слушали меня, а все били и били.

Я проснулся с ног до головы липкий от пота. Хоть я и понимал, что это только сон, тяжесть внутри осталась. И мысль: не нужно никаких телекамер; достаточно лишь одного «стукача».

Я еле заснул снова. И только тогда все встало на свои места. Приснилась Элька.

Зонов появился в расположении часов в двенадцать дня, и нота протеста была торжественно ему вручена. Он прочел, аккуратно сложил листок и сунул его во внутренний карман. На лице его не отразилось и тени какого-либо чувства.

Всеобщее состояние в течение трех дней можно выразить одним-единственным словом — «томление». Мы окончательно перезнакомились друг с другом, наметились даже небольшие товарищеские компании. Мы маялись от безделья и до одури обкуривались в туалете; в то же время ухитрялись не высыпаться, потому что до двух-трех ночи не умолкали анекдоты, житейские (в основном — армейские) байки и сопровождающий их хохот.

Наверное, каждый из нас минимум один раз попытался подойти поближе к КПП или хотя бы просто завести беседу с часовыми, носившими, кстати, погоны внутренних войск. Но те службу несли четко: неуставных «базаров» не допускали, только — «стой, кто идет?» и «стой, стрелять буду!» А однажды был даже произведен положенный предупредительный выстрел в воздух, после чего белый, как ватман, камикадзе — Жора пулей влетел в расположение, плюхнулся на табуретку, сломал, прикуривая, несколько спичек, затянулся наконец и сказал: «Настоящий!..» (патрон? автомат? часовой?)

К концу третьего дня нас лихорадило. Должна же быть, в конце концов, хотя бы какая-нибудь реакция на наш опус! Ночью меня разбудил Жора и предложил вместе готовить побег, если в течение нескольких дней нас не отпустят по-хорошему. Я согласился. Но когда он вознамерился разбудить еще майора Юру и Бориса Яковлевича, я отговорил его. Юра по натуре своей — ярко выраженный реформист. Он будет только тормозить. Что же касается Рипкина, я просто не доверял ему. Да, без всяких к тому оснований. Но вот не доверял. Жора вяло поспорил со мной и признал: чем меньше людей будет готовить побег, тем больше шансов на успех.

На сей раз Зонов был одет в спортивный костюм и куртку-«аляску». Но при кобуре.

— Так, — сказал он, вновь собрав нас в коридоре, — вижу, вы не слишком-то удручены отсутствием работы: ни одной заявки на оборудование. Впрочем, мне же меньше мороки.

— А мы о вас и заботимся, — съехидничал Сан Саныч, — отец вы наш родной.

Но Зонов замечание проигнорировал.

— Вы наш протест начальству передали? — напористо спросил Борис Яковлевич.

— Не посчитал нужным, — бросил Зонов и пошел к выходу.

Мы ожидали чего угодно, только не этого. Не передал?! А на кой черт тогда он нас сейчас строил?!

— Сволочь, — емко выразив общий порыв, послал ему вдогонку Жора.