Он закончил рассказ, и тишина окутала нас, печально обняв наши плечи. Тихонько потрескивал огонь в маленьком камине. Я понимала, что должна сейчас что-то сказать и осторожно начала, стараясь говорить как можно мягче, чтобы не всколыхнуть почтительную тишину:

— Мне так жаль… Это такая печальная история… Любовь… так сильно связывает вас?…

Его взгляд был полным грусти и воспоминаний, но не был злым или гневным. Лишь его голос резко вспорол завесу тишины:

— Когда мы теряем любимых, в сердце вонзается ледяная игла. Ах, лучше помолчи и не рассуждай о том, чего не знаешь! Сейчас этот обычай среди молодых темных эльфов постепенно уходит в небытие. Но все светлые эльфы, встретив свою настоящую любовь, связывали свои души навсегда. Данаари, напыщенные юнцы — они ведь не торопятся выбирать себе возлюбленную! Вместо этого они довольствуются грубым обрубком этого святого чувства, удовлетворяя свои страсти с людскими женщинами. Некоторые и того хуже — они могут таскать к себе новую хоть каждый день, а то и две. Тьфу. Но кто же захочет связать свои волосы с надменной, жестокой и скорой на расправу темной эльфийкой? Самые изощренные пытки и убийства были придуманы женщиной — это я тебе говорю, а я прожил дольше, чем все эльфы здесь. Вот уж где любовь принимает свои самые дикие и нелицеприятные формы. Наш народ теряет свое наследие, теряет свои корни и если люди не истребят нас, то мы и сами постепенно исчезнем с лица земли, дабы не поганить ее больше своими сапогами. Я уже не верю, что что-либо может спасти нас.

— А раньше Вы… верили?…

Он вдруг посмотрел на меня очень странно и к полному моему изумлению тепло улыбнулся.

— Я верил… Марта. И, наверное, надежда до сих пор не оставила меня, хотя для нее оставалось все меньше. Иди к себе и дай старику побыть теперь одному.

Меня очень тронула его нежность к той, с кем злой рок разделил его, меня поразила его любовь, что Тариэль пронес через десятки тысяч лет. И тут я поняла, что еще мне в эльфах кажется чужим, не человеческим. Это их чувства. Когда они становятся старше, взрослеют также и их чувства, и здесь я снова испытываю трудности с описанием того, что я увидела в них, очень сложно передать языком людей то, что люди никогда не испытывали. Все их эмоции кажутся как бы более яркими, незамутненными, более чистыми, даже если это негативные эмоции, такие как ярость или ненависть. Их любовь становится Любовью, ум превращается в Ум, а гнев явит себя истинным Гневом, и именно так, с большой буквы. И все их эмоции наполнены их внутренней силой, сиянием их разума.

Я размышляла об этом, когда торопилась в оранжерею, Тариэль отпустил меня пораньше, и у меня даже появилась сегодня надежда хоть раз поужинать нормально.

— У меня двадцать, — я еле шевелила языком от усталости, но была довольна, что хотя бы за сегодня смогла сделать хоть одну дневную норму.

Долья даже не удосужилась взглянуть в мою сторону, увлеченная разговором с одной из женщин.

Я заметила, что сегодня все они как-то странно смотрят на меня, некоторые о чем-то шептались. Я мельком оглядела свою одежду, но ничего необычного не увидела, лишь неуютно съежилась под пристальными недобрыми взглядами. Мне показалось, что дэльши непременно найдет повод пройтись плеткой по моей спине.

— У нее ни одного, Долья! Вы можете проверить сами — западный подъем пуст, там нет ни одного цветка! — сказала, вдруг невесть откуда появившаяся Зарика с явно напускным возмущением. Ее фартук был грязным от остатков еды, что она смывала с огромных кастрюль, лицо и руки перемазаны в саже.

— Я… я и правда высадила сегодня все двадцать! Они там, клянусь вам!

Злобная улыбка не сходила с губ Зарики, кто-то захихикал, и страшное понимание вдруг озарило меня.

Долья с наигранным равнодушием лишь поискала глазами свою помощницу и нетерпеливо крикнула ей:

— Хенда, возьми ее и сходи туда, проверь.

Женщина грубо подтолкнула меня к выходу и каркнула:

— Шевелись, я сегодня хочу поужинать вовремя.

Когда я увидела абсолютно пустой коридор, я даже не удивилась, только обреченно покачала головой. Цветы были вырваны и лишь комья бурой земли, небрежно и поспешно сметенные в угол, говорили о том, что здесь кто-то хорошо поработал… чуть позже меня. Сегодня опять на угощение была только одна плетка. Хенда схватила меня за локоть и повлекла назад на склад, где с настоящим удовольствием рассказала, что там, где я должна была посадить цветы, действительно ничего нет.

— Ну, раз ты не умеешь работать, придется тебя поучить по-другому. Эй, девочки! Тащите-ка ее к столбу.

Женщины внезапно подхватили меня под руки и подтащили к толстому опорному столбу, развернув к нему лицом. Я даже не пыталась сопротивляться. Обернув вокруг него мои руки, они стянули их толстым кожаным ремнем. Старую робу разорвали на спине.

Долья обошла столб и продемонстрировала мне треххвостый хлыст, сделанный из толстых кожаных веревок, и от вида этой штуковины у меня мороз пробежал по коже. Одна из женщин ухмыляясь, поднесла ей кадку с водой и Долья на моих глазах с предвкушением смочила в ней черные хвосты. Обычная плетка только оставляла красные следы, которые впоследствии проходили бесследно, но я видела своими глазами, какие глубокие кровоточащие рубцы появляются при ударе подобным орудием. Остальные женщины собрались позади меня, и я слышала их ядовитые возгласы:

— Ну, сейчас тебе достанется!

— За все получишь!

— Посмотрим, как ты будешь орать от боли…

Нет, я не доставлю им такого удовольствия.

Но первый же удар заставил меня вжаться в столб и до крови прикусить губу. Она ударила неожиданно, с оттягом, взорвав мир перед глазами кровавой разрывающей болью. Вода… вода была соленой, подумала я, не в силах сдержать своих слез. После второго удара я догадалась закусить зубами рукав своей робы, после третьего я очнулась от того, что эту кадку с ледяной водой опрокинули на меня. Кровь была солона, как и дикая боль, полоснувшая по спине. Меня снова подняли, хорошенько встряхнув за плечи. Жутко щипало глаза, и ужасно кружилась голова. Я снова что было силы, вжалась в столб, ожидая очередного удара, как вдруг что-то со свистом пролетело в воздухе и рассекло толстый ремень на две половины, воткнувшись в опору как раз между моих рук. Я чуть не подпрыгнула от испуга, но теперь мои запястья были свободны. Попытавшись выглянуть из-за столба, я потеряла равновесие и упала на пол. Долья застыла с занесенным хлыстом, а остальные женщины за ее спиной хватали все, что попадалось под руки, пытаясь изобразить интенсивную уборку.

В помещение склада вошел высокий эльфийский воин, закутанный в непроницаемый черный плащ с ног до головы. Цветочницы шарахались от него, как от раскаленного огня. Низкий капюшон скрывал его лицо. Долья попятилась назад, выпучив глаза, будто это была сама смерть, эльф в один гигантский шаг пересек разделяющее их пространство, схватил ее за руку и так быстро прикрутил к этому столбу веревкой, что она не успела даже глазом моргнуть.

— Ты останешься здесь на всю ночь, — холодно и равнодушно сказал он, — А если еще раз поднимешь на нее руку, ты умрешь даже быстрее, чем успеешь испугаться.

Странный защитник отвел меня в ближайший храм и велел ришам залечить мои раны, я так и не увидела его лица, только разглядела на кистях его рук рисунок в виде черной птицы. Очень знакомый рисунок. Но я не осмелилась заговорить с ним, помня слова Дионы, и я ведь не знала — его ли я встретила там, возле моей деревни.

Двое эльфов-риш, которым пришлось лечить мои раны, почтительно раскланявшись перед ним, поспешили выполнять его приказ, но делали это с откровенным презрением, хотя действительно на совесть. У меня даже не осталось после никаких шрамов. Странный эльф, закутанный в черный плащ, исчез также внезапно, как и появился, так мне ничего и не сказав.

Я вышла из храма, иногда поправляя разорванную и красную от крови робу, что падала с плеч и решила вернуться на склад за ниткой и иголкой. Признаться, мне просто нужен был повод, чтобы снова пробраться туда. Неужели бедную женщину и правда оставят там связанной на всю ночь? Я чувствовала в этом и свою вину.