— Вам не понять нашей курдской слабости, — возразил Таха. — Курд опечаленный теряет храбрость, а отчаявшийся делается хнычущим младенцем.

— Так не будем хныкать, пойдем за ними в горы.

— Я не хнычу, а просто не хочу себя обманывать. Пусть старый пес берет в добычу горы. Пусть берет оружие. Города и фабрики — вот где решится борьба. Вот где правда.

— Тут в окрестностях и дальше, к Котуру, наберется около сорока селений, два десятка курдских родов, — сказал Мак-Грегор, развернув карту и вглядевшись. — Если не наберем по пути достаточно людей, вот тогда будешь бить отбой. Через час уже стемнеет; попробуем поговорить со здешними, а утром двинемся в путь.

— До Котура мне не дойти… — произнес Али. Они и забыли о нем, сидящем теперь, скрестив ноги, у порога в какой-то ритуальной неподвижности. — Но с сельчанами я потолкую… Однако Таха прав, — обратился он к Мак-Грегору. — Они сейчас напуганы. Но не во всем ты и прав, Таха. Вели напуганному выкашляться, и бывает, что от кашля пропадает страх.

— От кашля и кила бывает — и губит мужчину окончательно, — усмехнулся Таха. — Отменная у нас тут кила получилась.

— Как бы ни было, — сказал Али, с трудом вставая на ноги, — а надо до темноты похоронить убитых. Второй день лежат. Тебе, Таха, как сыну и хранителю тела, надлежит прочесть над ними погребальную молитву.

— Нет, — сказал Таха. — Не стану я теперь творить над отцом похоронный обряд. Раньше я ильхана похороню.

— Но могилу копать надо, — сказал Али. — Нельзя же их бросить без погребения.

Кетменями, найденными у жилья, они выкопали две могилы. Ногами к югу положили в землю кази, и Мак-Грегор, спустясь в яму, повернул лицо его в сторону Мекки. Затем Али, коснувшись руками своих мочек, произнес: «Алла акбар» — и могилу засыпали землей и камнями. В другой яме точно так же погребли Затко. Могил ничем обозначать не стали; Али проговорил и над Затко свое «Бог велик». Но Таха не захотел прочесть ни слова из традиционных такбиров.

Пошли обратно в поселок, поддерживая, почти неся Али, и Мак-Грегор сказал Тахе:

— Ты волен делать потом, что хочешь, но завтра мы направимся к Котуру и по пути заберем с собой всех, кого только сможем. И проведем операцию так, как было намечено.

— Но это глупо, дядя Айвр, — сказал Таха.

— Допустим. Однако лучше упорствовать глупо, чем покорствовать глупо.

— Но бессмысленно ведь. Попусту и зря.

— И тем не менее…

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Продолжая так спорить, они прошли с десяток окрестных горных деревень. Мак-Грегор пытался вербовать бойцов, а Таха молча слушал, как Мак-Грегор убеждает оборванных пастухов, стригальщиков и косарей, что дать отпор ильхану — в их кровных интересах.

— Ты прав, — кивали они, — ей-богу, прав.

Но ведь кази погиб, говорили они, и с ним погибла надежда. Разве не видит этого Мак-Грегор? Разве не видит, что повторяется трагедия сорок седьмого года? Что курдское движение опять сокрушено? Что остается лишь начать все по-новому и с самого начала?

— Ничего вы не сможете начать, если ильхан получит это оружие, — возражал Мак-Грегор старику, род и племя которого обитали частью на турецкой, частью на иранской территории. — Чужеземцы вобьют в вас ильхана, как гвоздь.

— Что поделать, — отвечал старик. — Без чужеземцев никогда у нас не обходилось.

— Теперь они вас на сто лет закабалят! — воскликнул Мак-Грегор.

Но, как и большинство других до него, старик только вскинул руки в смятении и со слезами сказал:

— Бог милостив.

Высоко над пастушьей деревушкой, полулежа на холодном горном скате, они ужинали мясом из двухкилограммовой жестянки, купленной у овчара (а тот, скорей всего, стянул ее из армейского грузовика).

— Зря только тратите время, — говорил Таха поеживаясь. — Вы их не проймете английскими парламентскими доводами. Что им эти доводы?

Мак-Грегор встал, чтобы размять окоченевшие ноги.

— А чем их проймешь?

— Ничем.

— Так что же нужно?

— Нужно мне убить ильхана. А затем оставим козопасам эти горы и начнем заново на улицах городов.

— Тем, что убьешь ильхана, ты не остановишь доставку оружия.

— А вы можете ее остановить?

— Вижу, что не могу. Людей Затко и тех не соберешь.

— Так перестаньте топать и садитесь, и я вам докажу, что мне остается одно — убить ильхана.

— Что ж, — сказал Мак-Грегор, садясь на корточки и кутаясь в куртку, — если докажешь, то я — рюкзак за плечи и пойду с тобой.

— Беда в том, что вы все еще нас не понимаете, — сказал Таха, укрывая ему колени куском овчины. — У вас английский парламентарно-джентльменский образ мышления. А здесь требуется глядеть на вещи нашими, а не английскими глазами.

— Я тридцать лет стараюсь глядеть вашими глазами.

— Ну, так взгляните на теперешнюю обстановку. Мы обезглавлены, у нас ни оружия, ни денег, ни сочувствия извне. Кому мы нужны, отсталый, раздираемый сварами, смуглокожий народ?

— Перестань, ради аллаха.

— Я говорю, что есть. Так стоит ли вам огорчаться из-за того, что нам приходится убить одного хана? А что прикажете нам делать, дядя Айвр? Как нам противостоять чужеземцам и чужеземному оружию? Прикажете заботиться о том, что подумают ваши милые воскресно-благонравные англичанки в шляпках, когда раскроют свои утренние газеты и прочтут, что мы убили человека? А скольких убивают они, пока едят за завтраком свою яичницу с беконом?

Мак-Грегор поднялся опять на ноги и заговорил, прохаживаясь взад-вперед и потопывая:

— Ты упорно не хочешь меня понять, Таха. Какая будет польза, если, убив ильхана, ты тем самым невольно внедришь в сознание народа мысль, что ему не надо бороться, что за него борются?

— Ничего я не внедрю…

— Ты поступаешь, как парижские студенты: мол, я элита и, значит, революция — это я. А это вовсе не так.

Таха тяжко вздохнул, словно отчаявшись что-нибудь выспорить.

— Вы все время забываете одну вещь, дядя Айвр.

— Какую?

— Забываете, что ильхан убил у нас не двух жирненьких премьер-министров, которых через неделю никто уже помнить не будет; убивая кази и Затко, он убивал все наше высокое и справедливое.

— Рад, что наконец ты понял.

— Я-то понимал всегда. А вот как понять это английским бизнесменам и домохозяйкам, водящим своих детей за ручку в школу? Как понять английским адвокатам и белохалатным докторам? Их культура — культура оружия. Так как же мне их вразумить — поехать, что ли, в Англию и в тамошних селениях открыть стрельбу из автомата по чистеньким детям и женам, по священникам и дельцам? Как ужаснулись бы они такому! А ужасались они, когда в 1933 году их воздушные силы в одно благочестивое английское воскресенье разбомбили сто беззащитных курдских селений?.. Но ведь вы, дядя Айвр, и сами поступали раньше по-моему.

— Я?

— А вспомните-ка. Когда-то и вы не деликатничали, если требовало дело.

— Что-то не помню.

— А если я напомню, тогда не станете больше возражать?

— Я уже сказал, что если убедишь меня в своей правоте, то я сам пойду с тобой, — ответил Мак-Грегор, снова садясь — так и не согревшись ходьбой.

— Я этого от вас не требую.

— А я пойду — своей охотой.

— Воля ваша, — пожал плечами Таха. — А теперь вспомните, как в войну, в египетской пустыне, вы с восемью солдатами отправились на задание убить немецкого генерала Роммеля.

— Ты вот о чем!

— Вы же вели их тогда, штурманом были. Разве вы с ними не убили четверых немецких офицеров, не дав им даже выстрелить? И Роммеля тоже убили бы, да только его там не оказалось.

— От кого ты узнал про это?

— Я лежал как-то больной, и тетя Кэти прочла мне вслух из книги. Прочла, крепко гордясь вами. Вам ведь дали за это английский орден.

— Устал я, и не будем сейчас спорить, — сказал Мак-Грегор, влезая в спальный мешок, уже отсыревший от горной росы. — Но даже если ты убьешь старика, все равно Дубас продолжит дело отца.