— Прости, — поспешно отозвался он. — Я наблюдал, как степной сарыч мышкует.
Кэти упорно смотрела на мужа, как бы запрещая ему снова отвести взгляд.
— Ты принимаешь даже окраску этой местности, — сказала она. — Твои волосы, и глупые глаза, и ботинки, и одежда, и даже это твое упорное скрытничанье вчера и сегодня. Возвращение в родную стихию, не так ли? — И она сердито указала рукой на горы.
— Ну полно, Кэти, — сказал он мягко. — Я скучал по тебе и не шутя рад твоему приезду.
Желая уйти от ее испытующих глаз, он вынул карту, надел очки в стальной оправе и углубился в изучение карты и гор. И снова его фарфорово-чистое со светлым загаром лицо — костистый тонкий нос, строгий высокий лоб — приняло сосредоточенное выражение.
— Ах, ради бога, — вырвалось у Кэти. — Не надо этого.
— Чего не надо?
— Очков не надо и не уходи в себя, побудь со мной.
Он спрятал очки и сложил карту. Кэти знала, что он до сих пор очень застенчив, так и не научился обороняться от неловкости таких моментов и эту незащищенность нетрудно использовать против него. Но каким же иным и лучшим способом встряхнуть его?
— Как бы то ни было, — сказала она, — но ясно, что Затко не явится, и давай-ка трогаться отсюда, пока я не рассвирепела окончательно.
— Подождем его еще несколько минут.
— Но он хоть сообщил тебе, что ему от тебя надо?
Мак-Грегор покачал головой:
— Он только слал мне настоятельные призывы, прося меня прибыть в Синджан до пятнадцатого числа, если я ему друг и мне дороги интересы всех курдов и так далее.
— Типично курдский способ добиться от тебя чего-то.
— Пожалуй.
— И ты понятия не имеешь, что им от тебя нужно?
— Не имею. Но, судя по всему, нужно это им отчаянно.
— И ты бросил все дела в Тегеране только ради свидания с курдами?
— Нет. Мне, так или иначе, нужно было сюда по делам ИННК.
Мак-Грегор работал в Иранской национальной нефтяной компании главным ученым специалистом отдела изысканий и залежей.
Застегнув свою дубленку, Кэти пошла вниз по склону за Мак-Грегором.
— Иранцы выгонят тебя вон, если ты вздумаешь сейчас стать на сторону курдов.
Он развел руками, не возражая и не соглашаясь.
— И ты знаешь, что я не огорчусь, если выгонят, — продолжала она. — Нисколько не огорчусь.
— Ну-ну, Кэти… Не будь такой.
— Ты знаешь, что я хочу сказать.
— Я знаю, ты хочешь, чтобы я распростился с Ираном. Но Европа может и еще немного подождать, — сказал он не оборачиваясь.
— Нет, не может. — Кэти сделала глубокий вдох, чтобы отдышаться. — Тебе уже пятьдесят, и мне тоже. И былую нашу молодую увлеченность этой страной поглотил без следа и остатка вечный восточный кавардак. Все миновало, Айвр, — продолжала она, видя, что его спина упрямо напряглась. — Позади двадцать три года неудач, домашних арестов, бог знает чего, и все ты отдавал, и ничего не получал взамен, и только зарывал здесь свои таланты — и настала пора уходить.
— Это тебе просто после Европы так кажется, — сказал он шутливым тоном.
Первоначально Кэти поехала в Европу лишь присмотреть за тем, как сын Эндрю устроится в Оксфорде, в Бейлиольском колледже, а дочь Сеси в Париже, в Школе изящных искусств, но потом осталась еще на пять месяцев, ибо двадцать три года в Иране, отданные борьбе за одно правое дело безнадежней другого, исчерпали наконец ее силы.
— Я не допущу, чтобы ты канул в эти горы, пропал без следа, — проговорила она. — Существует ведь другой мир вдали от всего этого, процветающий, ничуть не эфемерный.
— Разумеется.
— И значит, нечего тебе впутываться в курдские дела.
Он промолчал. И тут впервые обратил внимание на то, что она по-модному подстригла свои длинные волосы.
— Зачем ты это?
— Что — зачем?
— Остриглась зачем?
— Затем, что мне осточертела прежняя прическа. Кстати, вчера, когда я приехала, ты даже и не заметил.
Он сердито покраснел, повернулся и зашагал дальше, ведя Кэти по тусклым каменным скатам, скользким от покрывающей их тонкой корки черного льда. «Осторожней ставь ногу», — предостерегал он в опасных местах. Двигались без разговоров. Мак-Грегор шел не торопясь, но все равно знал, что в этом горном разреженном воздухе жену медленно и верно одолевает усталость.
Сделали привал, долго и молча подкреплялись, а с полудня снова шли, и он все так же молчаливо и сосредоточенно выбирал маршрут полегче по чересполосице склонов. Но временами он забывал, что за спиной идет Кэти.
На ночлег пришли к заброшенному иранскому полицейскому посту, наполовину разрушенному курдами во время тех двух открытых сражений, что они дали, защищая свою республику 1946 года. Начиная уже зябнуть, поужинали у примуса лепешками и тухловатой разваренной курицей, которую Мак-Грегор купил на базаре в Резайе.
— Противно в рот взять, — сказала Кэти. — Мне уже окончательно разонравились яства восточных базаров.
— А тем не менее есть надо, — сказал он. — Ты глотай, отвлекаясь от вкуса.
Кэти поежилась, горбясь над жалким побитым примусом, а Мак-Грегор развернул два нейлоновых спальных мешка и состегнул их «молниями» вместе — для теплоты. И сразу же велел ей туда влезть, пока в теле осталась горсть тепла.
Молча, не разжимая зубов, она кивнула, вышла наружу и с минуту постояла в темноте на старой дороге, чувствуя, как черное безоблачное небо нагорья леденит ей голые лодыжки, голые руки, голые ноздри и легкие. Даже в слабом звездном свете панорама, высокая, огромно-вогнутая, была так тиха и чиста, что животно-грубым казалось обращать хоть малую ее частицу в отхожее место.
— Старой становлюсь, — горестно вздохнула Кэти.
Когда она вернулась в темное помещение поста, ей было по-прежнему зябко и она спросила у Мак-Грегора, в самом ли деле требуется раздеваться.
— А иначе замерзнешь в мешке, и я замерзну.
Забравшись в двуспальный мешок, она разделась догола и очутилась в холодной нейлоновой оболочке, а затем и Мак-Грегор быстро влез туда, и она прижалась к мужу.
— Я вовеки не согреюсь, — сказала она жалобно.
— А вот погоди немного.
Лежа в коконе мешка, в переплетении ее рук и его локтей, они ждали, чтобы холод сменился теплом, и Мак-Грегор спросил Кэти, не подстриглась ли и дочь их Сеси.
— Нет, — ответила Кэти. — Она все еще папина дочка. Без твоего одобрения не станет подстригаться. А одобришь — так и наголо обреется.
— Ну как, оправдала Школа изящных искусств ее ожидания?
— Сначала ей надо привыкнуть.
— А усидит она?
— Если только не сбежит замуж за какого-нибудь голенастого мальчика-француза.
— Неужели новая напасть?
— Успокойся, — сказала Кэти, высвобождая одну руку. — Ничего с ней не случится. Ей куда безопаснее в Париже у тети Джосс, чем в Тегеране, под огнем страстей этого курдского фантазера Тахи. Я велела ей ежемесячно наведываться к Эндрю в Лондон или Оксфорд, а с Эндрю взяла слово, что он, что бы ни случилось, не забудет о сестре по широте своей братской души.
— Будь спокойна. Он сдержит слово.
— Не сомневаюсь. Но он так самоуверен, что это меня даже тревожит. В наши фамильные гостиные он заглядывает мимоходом, как на гостеприимные вокзалы, а дружит со всяким сбродом и шествует этаким транзитным пассажиром во всегдашнем потоке добрых друзей и братьев.
— Он мальчик организованный, — заступился за сына Мак-Грегор.
Кэти лежала, тесно прижавшись, водя ладонью вдоль спины его, по теплым позвонкам. Она уже согрелась, и от сердца у нее стало отлегать.
— Как будет «шорох» по-курдски? — спросила она тихо, словно кто-то мог подслушать.
— Какой шорох?
— А ты прислушайся.
На плоской земляной крыше что-то шуршало, легкий горный ветер шелестел там сухими былинками и палым листом.
— Гуш-а-гуш, — сказал Мак-Грегор.
— А как «бульканье»?
— Билк-а-билк.
— Шепот?
— Куш-а-куш.
— А храп?
— Кер-а-кер.
Кэти засмеялась.
— Помню, помню, — засмеялась она, устало приникнув к мужу. — Эти звукоподражательные удвоения — вот и все, что мне нравилось в курдском, да еще его чудесная образность: скажем жених будет «за руку взявший», транжир — «раскрыторукий», а отчим — «черствый отец». А как у них «красивый»?
