— Садитесь в джип и поезжайте. Успокойся, отец, — сказал он ильхану, велевшему уже было своим курдам отойти, рассредоточиться (что дало бы им преимущество). — Инцидент исчерпан. Ничего больше из этого сейчас не выжать.
— А что, собственно, вы рассчитывали из этого выжать? — спросил Мак-Грегор, садясь на заднее сиденье джипа. — Деньги?
Дубас пропустил оскорбление мимо ушей.
— Мы пожалели, спасли вашу жену, — сказал он надменно.
— Обманом увезли женщину…
— Это неуместные слова, — холодно возразил Дубас. — Заверяю вас, что жене вашей не грозило от нас ни малейшей опасности. — Он повернулся к Кэти: — Надеюсь, вы подтвердите, мадам Кэти, что мы обращались с вами благородно и учтиво?
— Да, это правда.
— Наши горы, — с холодной юной усмешкой продолжал по-французски Дубас, обняв жестом пустынные холмы, — побуждают нас вести себя, быть может, по-иному, не по-вашему. Так что прошу за них прощения, — сказал он с насмешливым полупоклоном. — Но я вскоре сам поеду в Европу и там, возможно, представлю вам объяснения и заглажу обиды.
Машина тронулась, и Дубас сказал вслед со смехом:
— Доброго пути вам!
Не тратя времени, Затко послал машину под гору, стремительно, как всегда. Мак-Грегор с трудом удерживался на сиденье, в одной руке сжимая винтовку, а другой цепляясь за что попало. Ему теперь хотелось одного — скорей бы все кончилось, скорей бы эти горы остались позади.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Затко не повез их прямо в Мехабад. Сперва они поднялись по черной (асфальтовой) дороге в горы; там, в пятидесяти километрах от Мехабада, наметил Таха похитить иранского офицера Размару, совершающего объезд этой дороги ежемесячно в один и тот же день и час. Затко оставил Мак-Грегоров в маленькой горной чайхане, где полковник Размара имел обыкновение завтракать по пути. Сам же Затко направился в расположенную над дорогой деревню, чтобы разыскать там сына прежде, чем тот устроит налет на чайхану с полдюжиной своих «городских революционеров», которые все были не старше двадцати одного года.
— Если без меня подъедет Размара, — сказал Затко на прощанье, — то ради бога, задержите его тут, пока не вернусь.
— А что, если ты так и не найдешь Таху? — поинтересовался Мак-Грегор. — Мы ведь не можем сидеть здесь и ждать.
— Не беспокойся. Я знаю, где он, — сказал Затко. — Пусть только Размара не садится без меня в свою машину, не едет дальше, пока я не дам знать, что взял Таху за жабры.
Затко уехал, а Мак-Грегор присел у старого соснового стола и смотрел, как жена морщится, пытаясь придышаться к затхлой духоте чайханы. Падал дождь, и от людей, стеснившихся в ее глинобитных стенах, шел пар и густой запах грузовиков, лошадей, собак, овец, тавота, табака, тушенки, подбавляясь к сложному чаду кухни, сырых лепешек и керосина.
Кэти не пробовала еще узнать у мужа, что с ним случилось, а он явно не собирался сказать сам, без ее нажима. Устав, однако, от его молчания, она спросила, что их с Затко так растревожило.
— Дубас сказал, что доставит меня в Мехабад, где ты будешь ждать. Для чего же было вам так ощетиниваться?
— Они тебя не в Мехабад везли, — ответил Мак-Грегор, не сводя глаз с двери, чтобы не пропустить прихода Размары. — Они хотели неделями возить тебя по горам с места на место, а я бы метался в розысках.
— Но зачем им это?
— Затем, что ильхан не хочет моего участия в курдских делах. Не хочет, чтобы я выполнил поручение кази.
— А что тебе поручено? Что за таинственность такая?
И он рассказал Кэти, глядевшей на него внимательно и пораженно.
— Так я и знала, — проговорила она. — Знала, что тебя опутают.
— Никто меня не опутал.
— Тогда почему же ты не отказался?
Он промолчал, и по виду его она поняла, что другое что-то угнетает его.
— А до стычки с ильханом что у тебя стряслось? — спросила она.
— Я застрелил двух турецких солдат, — ответил он.
— Застрелил? Ты?
— Да.
— Это ужасно. Но каким образом ты — и вдруг турки?
— Мы поехали турецкой территорией. Они открыли по нас огонь, волей-неволей пришлось ответить.
— Но это ведь ужас, Айвр.
— Еще бы не ужас, — сказал он сердито. — Мы выбрали кратчайший маршрут, чтобы поскорей тебя вызволить.
— Но я была в полнейшей безопасности.
— В какой там безопасности…
В это время стоявшая возле, у грязного окна, старуха сунула Мак-Грегору на стол замусоленный клочок бумаги и, прикрывая чадрой рот, забормотала:
— Ваша милость, ваша милость…
— Я слушаю, — сказал Мак-Грегор.
— Я читать не учена, — бормотала старуха. — Не может ли ваша милость сказать мне, про что там пишется. Оно от младшего моего.
Мак-Грегор пробежал глазами еле разборчивую, малограмотную персидскую вязь и сказал:
— Здесь всего несколько слов, матушка. Сын пишет (он сощуренно вгляделся, не желая надевать очки), чтобы ты принесла двух кур и ждала здесь — если только я верно прочел.
— Верно, верно. Вот они, куры. — Старуха указала на узел, лежащий на заслеженном полу; из узла слышалось клохтанье.
— Вот и все, что тут написано.
— А где же он, мой сын? — ткнула она пальцем в бумагу.
— Об этом не пишет.
— Я жду здесь уж двое суток. А его нет. Всю жизнь от сына одни слезы, и я уж выплакала их все. Глаза теперь как терпкая айва.
— Оставь мне этих кур, — сказал Мак-Грегор. — Я передам их твоему сыну. А ты иди домой, матушка.
— Дай ей денег, — сказала Кэти по-английски.
— Как сына звать? — спросил Мак-Грегор.
— Хассан, из деревни Карсим, где табак садят.
— Иди себе, матушка, домой. Дождь уже перестал.
— Ваша милость…
— Денег дай ей, — повторила настойчиво Кэти.
Мак-Грегор отрицательно мотнул головой. Он не умел подавать обездоленным милостыню. Тогда Кэти сунула старухе за пазуху бумажку в сто риалов, и старуха заплакала. Кэти проводила ее до двери, простилась с ней.
— Я просто не в силах больше видеть эту персидскую нищету, — взволнованно сказала Кэти мужу.
— Вот выветрится у тебя из памяти Европа — и все станет на место, — хмурясь, ответил Мак-Грегор.
— Европа здесь ни при чем.
— Очень даже при чем…
— Пусть так. Пусть у меня действительно перед глазами еще Европа и вся огромность разницы. Да, мне невыносим возврат к картинам грязи и убожества.
— Поскольку приходится жить среди этого, то от европейских воспоминаний лучше не станет.
— Ты уверен? А ты бы сам вспомнил хоть раз о Европе.
Он отодвинул от себя остатки холодной баранины и, глядя на свою красивую и умную англичанку-жену, снова задумался над тем, что же их разделило теперь. Когда она уехала в Европу, он впервые в жизни задал себе вопрос: по-прежнему ли Кэти заодно с ним. Их долголетнего и тесного семейного согласия не поколебали никакие передряги, связанные с участием в запутанных иранских политических движениях — ни его домашний арест (дважды), ни неприятности на службе в бывшей Англо-Иранской компании, а затем в ИННК. До ее отъезда с детьми в Европу они никогда не жили врозь, если не считать тех четырех месяцев, что он провел в Кембридже восемнадцать лет тому назад, завершая свою докторскую диссертацию. Но теперь, чувствовал Мак-Грегор, жену брала уже неодолимая усталость.
— Ладно, — проговорил он, точно в этот момент придя к решению. — Если сможешь меня убедить, что Европа нас не разочарует, тогда я навсегда осяду там, как только покончу с этим курдским делом.
Она поглядела на него удивленно-подозрительно:
— С чего вдруг в тебе такая перемена?
— Дай только выполнить это задание, тогда я уеду отсюда навсегда.
— Что-то не верится мне… — проговорила Кэти. Он покраснел, задетый, и она сказала: — Ну хорошо, хорошо, — словно опасаясь, что решимость мужа улетучится от ее недоверия. — Пусть так, раз уж иначе тебя не вырвать отсюда.
Косясь на дверь, Мак-Грегор придерживал за лапки кур, поклохтывавших и силившихся развязаться. Народу в парной и потной чайхане становилось меньше. Вышло из-за туч солнце; у старых, помятых немецких грузовиков, нагруженных тяжело, точно баржи, уже урчали моторы. Грязь на полу, натоптанная входящими и выходящими, подсыхала комками. Выбежал за кем-то чайханщик с криком, что ему не уплатили, а Мак-Грегор все держал кур, все не спускал глаз с двери.
