И тут, словно приуроченный, раздался звонок телефона. Мозель поднял трубку, кивнул. Затем произнес: «Алло, Кэти».
Мак-Грегор навострил уши, встал, рассеянно оглянул корешки книг Мозеля. Луи де Бройль, «Волновая механика и теория ядра». Не де Бройль ли первый внедрил идеи волновой механики в науку о ядерных силах? Но зачем эта книга Мозелю?..
— Нет, Кэти, — говорил Мозель. — Сеси я не видел. Она не зашла в дом. Да, он еще здесь.
Он передал Мак-Грегору трубку, нагретую его рукой и ухом. Голос Кэти повторял: «Алло, алло», точно связь оборвалась.
— Это я, — сказал Мак-Грегор и замолчал, дожидаясь ответа, не зная, какой своей стороной повернется к нему сейчас Кэти.
— Почему Сеси не осталась с тобой у Ги?
— Сказала, что занята.
— И ты ее пустил на очередную демонстрацию?
— Нет. Она поехала к себе в мастерскую.
— А Эндрю где?
— Не знаю. Наверно, тоже там, в мастерской… Ты у доктора Тэплоу была уже? — спросил он, пробиваясь к ней сквозь преграды, растянувшиеся на пятьсот миль колючей телефонной проволоки.
— Нет еще.
— Сразу же позвони мне.
— Но я не жду от визита к Тэплоу ничего ошеломительного.
— Все равно позвони…
— Хорошо. Позвоню… — И она положила трубку.
— Вы не тревожьтесь о Кэти, — авторитетно сказал Мозель. — Уверяю вас, с ней все полностью в порядке.
Мак-Грегор промолчал и, посидев немного для приличия, стал прощаться.
— Машину? — предложил Мозель.
— Нет. Нет. Я пройдусь, — сказал Мак-Грегор, — а затем возьму такси.
— Не пренебрегайте осторожностью, — сказал Мозель.
— Не буду, — сказал Мак-Грегор.
У ворот они обменялись рукопожатием. Выйдя и окунувшись в сизую мглу парижской полночи, Мак-Грегор заметил, как через улицу — в пятнистом смешении ртутно-серого света и каштановых теней — двинулся неясный силуэт. Сомнения не было: человек приближался к нему. Мак-Грегор остановился, огляделся — куда бежать? Обочины сплошь уставлены неподвижными автомашинами, по авеню Фоша мчится транспортный поток. А прохожих ни души кругом.
— Это я…
Силуэт оказался сыном, Эндрю, и Мак-Грегор по струйке пота на лбу понял, как напряглись нервы.
— Что, скажи на милость, ты здесь делаешь в полночь?
— Я подумал: схожу-ка лучше за тобой, — сказал Эндрю.
— А зачем?
— Тебе не надо ходить одному.
— Не будем драматизировать, — проговорил Мак-Грегор, чувствуя, однако, облегчение и радость.
— Ты встрепенулся так, словно убегать хотел, — сказал Эндрю.
— Просто нервы…
Шагая вдоль вставших двумя стенами машин, Эндрю сообщил отцу, что кто-то швырнул в ворота дома бутылку с серной кислотой.
— Я вошел с улицы, разговариваю во дворе со стариком Марэном, вдруг слышим: «веспа» мимо проезжает. И тут бутылка об ворота — бах!
— С кислотой? — усомнился Мак-Грегор. — Ты не ошибся?
— Запах не спутаешь. Мы поскорей смыли водой из садового шланга, но все равно к утру краска облезет.
— Это что-то не по-курдски, — сказал Мак-Грегор. — Кислотой жечь? Не слышал, чтобы курды так поступали.
Прошли авеню Фоша, позади чернела кромка Булонского леса.
— Когда мы с Марэном скатывали уже во дворе шланг, «веспа» опять вернулась, — рассказывал Эндрю. — На этот раз бутылка перелетела через стену во двор и упала от нас метрах в двух.
— Господи боже…
— Но в ней моча была, что ли. Не кислота, к счастью.
— А где был приставленный к дому жандарм?
— Он после подошел. На мой вопрос ответил, что за углом стали кричать: «Au secours!» (На помощь! (франц.)) — и он поспешил на помощь.
— Но кислота… — сказал Мак-Грегор. — Это уж подло.
Когда вышли на Елисейские поля, Мак-Грегор сказал, что не худо бы присесть где-нибудь. Выбрали одно из ночных кафе на панели перед зданием Британской заморской авиакомпании и, сев под освещенным навесом на плетеные стулья, стали пить ледяное пиво из запотевших стаканов.
— Не вписываешься ты в этот город, а, папа? — сказал Эндрю.
— Напротив, — ответил шутливо Мак-Грегор, — я теперь заправский парижанин и потерял контакт со всем, что не Париж.
Они посидели, глядя, как темные и бескрылые колесницы мчатся Елисейскими полями (намек на известную строку о крылатой колеснице времени из стихотворения Эндрю Марвелла, английского поэта XVII века). Затем, уплатив по счету, пошли дальше под лишенными тени деревьями.
— Беда в том, — тяжело вздохнул Мак-Грегор, — что времени осталось в обрез. Кто-то явно хочет убить кази. Так что медлить мне нельзя.
— Ты же не терпишь поспешности, — сказал Эндрю.
— Да, но теперь вижу, что научный кропотливый метод здесь не подходит. Наступает момент, когда нужна быстрота действий.
— Будь осторожен, — сказал Эндрю.
— Придется пойти к французам, — сказал Мак-Грегор. — Другого выхода нет.
— К французам?
— Единственная цель французов здесь — торговля, — объяснил Мак-Грегор, сознавая, что ведет этот разговор с Эндрю потому, что не может уже вести его с Кэти. — А другим я никому не могу доверять. Никому…
Они шли прямиком через ширь Эспланады инвалидов, и Эндрю долго молчал.
— Ну разве не мерзко от мысли, что европейская корысть все еще держит мир за горло, — наконец заговорил он. — У меня уже до ненависти доходит. Правда. Чем дольше я живу в Европе, тем сильнее чувствую себя неевропейцем.
— Это не годится, — сказал Мак-Грегор. — Мама хочет, чтобы у тебя был европейский образ мышления. И она права. Будущее твое — в Европе, а не где-то. И не связывай ты себя пожизненными узами с Востоком, как я. Не нужно это.
Эндрю ничего не ответил, и они молча пошли домой, словно не желая ворошить то, что не давало покоя обоим.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Наутро, в восьмом часу, Кэти позвонила ему из Лондона и сказала, что завтра в одиннадцать идет на рентген в Сент-Томасовскую больницу, к доктору Тэплоу.
— Забыла вчера сказать — с тобой хочет повидаться сын ильхана Дубас. Я с ним обедала на днях, затем он позвонил, и я сказала, что ты с ним условишься о встрече. Он остановился у Фландерса.
— У какого Фландерса? «Спасателя детей»?
— А у какого же еще? — И Кэти дала номер телефона Фландерса.
— Зачем ты обедала с Дубасом? — спросил Мак-Грегор.
— Не хотела, чтобы у тебя был еще один личный враг, затаивший на тебя обиду, — ответила Кэти.
Голос Кэти звучал нарочито спокойно, но Мак-Грегор не верил этому спокойствию. Еще вчера, когда Кэти уезжала, он решил, что, встретившись снова с французами, потолковав с Кюмоном, поедет к ней в Лондон. Иначе отчужденность не преодолеть.
Сеси и Эндрю еще спали, и, позавтракав в одиночестве, Мак-Грегор вышел к воротам взглянуть на пятно, выжженное кислотой. Услышав там от полицейского, что это дело рук маоистов, анархистов, коммунистов, питающих ненависть к фамильным особнякам, Мак-Грегор из вежливости проговорил: «Вот как?» — и вернулся в дом. Тетя Джосс подвергалась из-за него теперь нешуточному риску, и надо было поговорить с ней. В холле он остановился, позвал:
— Тетя Джосс…
— Да? — пришел голос сквозь стену.
— Я по поводу вчерашнего вечернего происшествия, — прокричал Мак-Грегор.
— А что произошло?
— Кто-то облил ворота кислотой.
— Мне об этом сказали. И что же?
— Я думаю, вам будет безопасней, если я временно переберусь в другое место.
Тетя Джосс помолчала. «В знак согласия, что ли?» — подумал Мак-Грегор. Но тут из-за стен, дверей, лестницы донеслось:
— Если переедете сейчас, я никогда вам не прощу. Подождите возвращения Кэти, а там уж воля ваша.
Мак-Грегор улыбнулся потолку, сказал:
— Хорошо, тетя Джосс.
В десять он позвонил Кюмону. Было воскресенье, из министерства внутренних дел ответили, что им неизвестно, где Кюмон. Но Мак-Грегор назвал себя, и пятью минутами поздней позвонил сам Кюмон и пригласил в «Отель Вольтера» на набережной Вольтера.
