— Сладкокровный.

— Я часто вспоминаю тот день в саду над озером Урмия. Как тогда ответила горянка мужу, прикрикнувшему на нее?

Сжимая в пальцах ее волосы, точно мягкую упругую траву, Мак-Грегор напомнил ей, что курд спросил жену разгневанно: «Ты кто — дьявол или джинния?» — И та ответила: «Я не дьявол и не джинния, я плачущая женщина».

Он ощутил, как на висок ему закапали теплые и непонятные слезы Кэти, и, прокляв мытарства, закрыв глаза, он попытался супружеским любовным способом отрешить мысль и тело от безнадежной жизненной неразберихи, а потом Кэти вытерла слезы и сказала успокоенно:

— Я ехала назад, твердо решив не ссориться с тобой. Но как же не ссориться, если мы так по-разному смотрим теперь на самое насущное?

Он услышал очень отдаленный собачий лай — первый звук, признак жизни, донесшийся до них за эти двенадцать нагорных часов.

— Скорее явится шииту его мессия, чем перестанут муж с женой ссориться, — отшутился он по-персидски.

— Ах, эти несносные персидские пословицы, — проговорила она сонно. — А знаешь, хоть и вялость дурацкая после истерэктомии, но хорошо, что не надо беспокоиться, вставать и вообще можно не думать и чихать на все. — Но прежде чем уснуть, она прибавила: — Так или иначе, а я найду способ вырвать тебя из всего этого.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Утром они двинулись дальше по грунтовой дороге вдоль гряды. С откосов начали уже постреливать. Порой винтовочная пуля звучно ударялась в скалы над головой. Дойдя до замерзшего горного озерца, они увидели, что издалека снизу, из глубокой долины, к ним поднимается всадник.

— У бегзадийцев до сих пор основной транспорт — лошади, — заметил Мак-Грегор. — Впрочем, возможно, это мул.

— О господи, — сказала Кэти. — Неужели нападет…

— Во всяком случае, это не Таха. Тот не унизится до чего-либо менее современного, чем джип.

— Нам бы укрыться куда-нибудь, — сказала Кэти.

— От курда в его родных горах не спрячешься, — сказал Мак-Грегор. — Лучше идти, как шли, и не спускать с него глаз.

Курд снял с плеча винтовку, опер ее прикладом на седло. Кэти понимала, какая нависла опасность; она боялась не за себя — за Мак-Грегора. Курды не более других склонны к убийству, но слишком много старых счетов сводится в горной глуши, и небезопасно здесь человеку, у которого в Иране есть враги. А за все эти годы участия в сложных политических движениях Мак-Грегор не мог не нажить себе врагов.

Пришпорив пятками свою костлявую, покрытую грязью туркменскую лошаденку, курд последние полсотни метров — по ровному — проскакал галопом. Лихо осадил лошадь, чуть не наехав на идущих.

— Ух ты! — гоготнул он. — Так и есть, они самые. — Точно мальчик игрушкой, он мотнул дулом винтовки на Кэти и спросил:

— Ты курманджийский понимаешь, госпожа?

— Нет, не понимает, — резко сказал Мак-Грегор.

— Давай подсади ее ко мне сзади, — предложил развязно курд.

— Ты бери рюкзак, мы за тобой пойдем, — сказал Мак-Грегор.

Сжав пятками лошадиные бока, курд своей винтовкой поддел и поднял тяжелый рюкзак, чуть не упав при этом с седла.

— Ух ты! Не иначе там золото. — И в продолжение всего пути вниз по долине он не переставал гоготать и горланить: — В мешке золото!

Они шли за ним около часа, пока не увидели речушку впереди, у крутого поворота. Курд гикнул, ударил лошадь пятками и пустился вскачь. С криком и хохотом он скрылся за поворотом.

— Прощай, рюкзак, — сказала Кэти. — Ускакал со всем нашим добром.

— Это всего лишь местное чувство юмора, — успокоил Мак-Грегор, продолжая шагать. Не дошли они еще до поворота, как оттуда лихо вывернул старый темно-синий джип и, проехав юзом ярдов двадцать, остановился. Кэти ухватилась за руку Мак-Грегора.

— Все в порядке, — сказал он. — Это Затко.

С сиденья спрыгнул курд, подбежал на легких, как у плясуна, ногах и влепил по сочному поцелую в обе щеки Мак-Грегора.

— Хвала аллаху, — театрально воскликнул курд, — до тебя дошел мой зов!

— Узнаю энтузиаста, — ласково улыбнулся Мак-Грегор.

— Х-ха! — внушительно выдохнул Затко. Курды-горцы называли его Удалец и «славный наш защитник», считая Затко своим лучшим воином. Он был одет в окаймленную вышивкой куртку, в рубаху с полосатым кушаком и широкие шаровары. Убранство полностью курдское, и только на набрякших маленьких ступнях были ковровые туфли из английского магазина «Маркс и Спенсер».

— А где Таха? — спросила его Кэти по-персидски. — Разыскал ты его?

Тахе, сыну Затко, шел двадцать первый год; он прожил в Тегеране у Мак-Грегора те пять лет, что проучился в школе, а затем в университете. Мак-Грегоры привязались к Тахе, но дочь их Сеси шестнадцатилетней девочкой влюбилась в него, и хотя влюбленность эту обуздали бдительным надзором и вмешательством, однако и Кэти и Мак-Грегор были рады, когда Сеси благополучно отбыла в Европу, а Таха вернулся к отцу. То есть к отцу он не вернулся. Таха был бунтарь: взяв с собой полдюжины студентов-курдов, он скрылся в горах над Резайе, поскольку хотел немедленной революции, а не стремился, как его отец, прежде добиться национального освобождения.

— Разыскать я его разыскал, — сказал Затко, прохаживаясь взад-вперед и похрустывая костяшками пальцев. — Сейчас он под Мехабадом, на пятое число они наметили похитить там полковника Размару.

— Похитить? Зачем это? — спросил Мак-Грегор. Иранского полковника Размару они оба знали и считали его другом.

— Эти мальчишки хотят взять Размару заложником за курдских студентов, арестованных в прошлом месяце в Тебризе. Представляете, глупость какая ребячья! — простонал Затко.

— Спаси и помилуй нас бог, — саркастически проговорила Кэти по-курдски.

— Завтра, — сказал Затко, — когда покончу со здешним делом, я съезжу заберу Таху оттуда, пока персидские жандармы не подстерегли его и не убили.

Театрально вздохнув, Затко вынул пачку американских сигарет, предложил Мак-Грегорам. Те отказались, а он достал мундштучок в форме трубки, воткнул сигарету торчмя, чиркнул персидской спичкой и задымил, словно бы задумавшись. Мак-Грегор понял, что Затко собирается что-то сообщить, но прежде хочет дать почувствовать всю важность этого сообщения. Наконец, повернув трубку чашечкой вбок, Затко выдул оттуда окурок и опять драматически вздохнул.

— Итак, в чем же состоит дело? — спросил Мак-Грегор.

— Наш Комали-и-джан — Комитет жизни — хочет, чтобы ты кое-что для нас сделал, — сказал Затко. — Затем я и призвал тебя.

— Это мне ясно. Но что именно от меня требуется?

— Вещь, возможно, связанная для тебя с трудом и риском. Но важная для нас. — Затко сделал паузу. Мак-Грегор ждал, что дальше.

— В чем эта вещь заключается, я открыть не могу, — продолжал Затко. — На мне присяга. В Синджане тебя ожидает кази. Но есть там и другие…

— Ты хочешь сказать, что этих других нужно остерегаться? — спросила Кэти.

— Я хочу сказать, что там собрались курдские феодалы, и политики, и торговцы табаком, и воины, и шейхи племен, и полуарабы, — отвечал Затко. — И даже страннопалый курд-альбинос. Все они курды, но не все они друзья тебе. Ты понял?

— Это не страшно, — сказал Мак-Грегор.

— Тебе, может, и не страшно, а мне — да, — сказала Кэти.

— Ты ни к кому там, кроме кази, не прислушивайся, — сказал Затко. — Пусть тебя не смущает грубость, не обескураживает злопыхатель-курд, ненавидящий тебя.

— Ты имеешь в виду ильхана? Он здесь?

— Да, здесь.

— Какое отношение имеет он к Комитету? — удивленно спросил Мак-Грегор.

— Кази упирает на то, что курды не должны больше драться друг против друга. Ты ведь и сам всегда на это упирал — на единение…

— Единение, но не с тем же, кто предал республику сорок шестого.

— Что поделаешь, — нехотя возразил Затко. — Ильхан ведь феодал. Он так прямо и считает себя пупом курдской земли, хоть стреляй в него. И я бы с удовольствием пустил в него пулю — но кази, может, и прав. Все-таки у ильхана нутро курдское.