Бульварами и безмолвными набережными Мак-Грегор дошел до министерства внутренних дел. Предварительно он позвонил туда, и хотя не дозвонился до Кюмона, но был тем не менее приглашен явиться. И у въезда и во дворе расставлены были солдаты-автоматчики; Мак-Грегор смог пройти в здание, лишь предъявив свой паспорт. Там его провели не наверх, в кабинет Кюмона, а в затхлую канцелярскую комнатку, в каких сидят и дожидаются просители во всех французских министерствах.

— Присаживайтесь, — сказал француз за канцелярским столом, взглянув на Мак-Грегора и усиленно опять залистав бумаги. — Мосье Кюмона нет, мосье Кюмон отсутствует. Быть может, помочь вам смогу я. Моя фамилия — Форэ.

— Дело со мной ведет мосье Кюмон, — сказал Мак-Грегор. — Скоро ли он будет?

— Затрудняюсь вам сказать. Но у меня здесь вся информация, — коснулся француз пальцами папки. — Я в курсе вашего с ним дела.

Мак-Грегор бросил взгляд на папку, сказал:

— Не думаю, чтобы я мог обсуждать вопрос с кем-нибудь, кроме мосье Кюмона.

— Уверяю вас, — сказал француз, — что я вполне компетентен и в курсе вашего дела, связанного с Курдистаном. Оно все здесь, — постучал Форэ по папке, и Мак-Грегор подумал, что в вопросе постукивания пальцами господин Форэ, бесспорно, компетентен.

— Дело весьма сложное. Обсудить его я могу лишь с самим мосье Кюмоном, — сказал Мак-Грегор. Он тотчас разгадал эту канцелярскую уловку. Он вспомнил, как двадцать три года назад наставлял его лорд Эссекс: «Если какой-либо дурак из министерства захочет умалить ваше значение, переадресовав вас подчиненному, то не обсуждайте дела — тут же откланивайтесь».

— Это неосуществимо теперь, — сказал Форэ.

Мак-Грегор встал.

— В таком случае говорить больше не о чем.

Форэ раскрыл папку, чтобы удержать Мак-Грегора.

— Мне поручено… — начал Форэ.

Но Мак-Грегор прервал его:

— Нет. Au revoir, мосье Форэ.

— Минуточку. — Встав из-за своего стола, Форэ поспешил к Мак-Грегору. — К сожалению, мосье Кюмона нет сейчас. Я собирался информировать вас, собственно, о том, что он, возможно, и вовсе не сможет увидеться с вами.

— Я был бы крайне огорчен подобной информацией, — взвешивая слова, отвечал Мак-Грегор. — Вот все, что я могу сказать.

— Но минуточку, — не отставал Форэ. — Вы ведь понимаете, мосье Мак-Грегор, что в настоящий момент во Франции все, так сказать, набекрень.

— Понимаю.

— Всех нас теперь обременяют другие трудные проблемы.

Через несколько дней, когда эта сумятица придет к своему разрешению…

— Тогда, возможно, будет уже поздно, — возразил Мак-Грегор. — Мосье Кюмон сам указал предельный срок. Конец месяца.

— Да, я знаю. — Форэ помялся. — Я посмотрю завтра, что можно сделать. Но ничего не обещаю.

Мак-Грегор поблагодарил, обменялся с Форэ рукопожатием и быстро вышел, чувствуя, что еще минута — и прорвется из-под любезных фраз досада, а обнаруживать свою досаду было бы ошибкой.

Но на улице досада овладела им вполне — было ясно, что Франции теперь не до курдской проблемы, слишком занята страна своими собственными проблемами. Это явствовало из лозунгов вокруг. Transparence, opacite, etouffement (ясность, туманность, подавление (франц.)) — мелькали слова из лексикона свободы. Минуя Сольферино, он увидел, как студент с вещевым мешком, полным аэрозольных баллончиков с краской, дописывает на стене станции метро: «Un seul privilege — celui du travail. Une seule aristocratie — celle de l'intelligence et du courage» (Единственная привилегия — привилегия трудиться. Единственная аристократия — аристократия ума и отваги (франц.)). Распыляемая краска кончилась, парень достал из мешка новый баллончик, но тут на него накинулся испитого вида старичок с пластиковой сумкой в руках. На ногах у старичка были холщовые домашние туфли, брюки пузырились на коленках. Старичок стал вырывать у студента краску, сердито крича: «Иезуит!» Студент продолжал писать. Старик хотел размазать лозунг руками, но краска уже высохла.

— Это скандал! — выкрикивал он, отталкивая студента. — Зверинец настоящий!

Явно опасаясь ушибить старика, парень подхватил свой мешок и ушел, бросив весело через плечо:

— Не сердись, старина. Для тебя же это все делается. Не понимаешь ты.

Старик попытался размазать буквы с помощью сумки, но опять попытка не удалась, и, взбешенный, он закричал вслед студенту:

— Все вы ошалели от слов, а слова-то пустые. Сказать-то вам нечего!..

Мак-Грегор не знал, чью ему взять сторону — старика или студента. На всех перекрестках французы препирались о Франции. Мак-Грегор прошел мимо Высшего архитектурного училища; его новый, светлого камня фасад был перекрашен студентами — разделан под красный кирпич в насмешку над училищным буржуазным формализмом, и стоявший у ворот студент-пикетчик в помятом цилиндре с кокардой иронически подмигнул Мак-Грегору: «Питер О'Тул!» Это определенно к чему-то относилось, но к чему, Мак-Грегору было неясно. Он не понимал этих летучих обрывков, которые у всех тут были сейчас на уме. Он знал только, что никто во Франции не может сказать теперь от имени Франции даже нескольких необходимых курдам слов. В данный момент Франции вообще не было.

Зато был Ги Мозель — сидел в кожаном кресле в столовой у тети Джосс и читал «Монд». Он пожал руку Мак-Грегору и снова сел, а Кэти поспешила сказать, что Ги заехал к ленчу.

— Шрамм вам расстроил дело, — сказал Мозель. — Жаль, жаль.

— И поэтому, значит, Кюмон не захотел со мной встретиться? — спросил Мак-Грегор, беря из рук Кэти рюмку аперитива.

— Я виделся вчера с Кюмоном, — сказал Мозель, — и он мне сообщил, что, по словам Шрамма, Комитет ваш разбит в прах и вряд ли сможет уже подняться. Так что, считает Кюмон, сейчас нет больше смысла связывать себя с ним обязательствами.

Сели за ленч, состоявший из холодного мяса, салата, бокала вина (Мозель омочил в вине губы, поставил бокал и больше к нему не прикасался), и Мак-Грегор сказал Мозелю:

— Шрамм не способен понять положение дел в Курдистане. Он оценил все по чисто внешним признакам.

— Вот вы и убедите в этом Кюмона.

— Как я могу убедить Кюмона через посредство его писарей?

— Понимаю, — сказал Мозель и стал расспрашивать о Комитете и о том, в самом ли деле Комитет так разобщен и обессилен, как полагает Шрамм. — Если, по-вашему, это может принести пользу, — заключил Мозель, — то я устрою вам новую встречу с Кюмоном.

Мак-Грегор покосился на Кэти, но та не подымала глаз, бесшумно хозяйничала: разливала кофе, пододвигала сахар, меняла тарелки ему и Мозелю, ловко оставляя «ничейное» пространство между ними на столе. И все это молча, как бы предоставляя им самим решать проблему своих странных взаимоотношений.

— Разумеется, помощь была бы кстати, — проговорил Мак-Грегор.

— Тогда я договорюсь и позвоню Кэти, — сказал Мозель. Кэти вышла, оставив их вдвоем. — Но что, если вам все же не удастся заполучить те вагоны?

— Тогда их взорвут, — сказал Мак-Грегор.

— Это будет глупо, — сказал Мозель, поморщившись.

— Не спорю. Но глупа сама ситуация.

— Если вы способны повлиять на этих глупцов, то скажите им, пусть подождут. В министерстве по-прежнему еще сильна фракция, которая охотно передала бы это оружие вашему Комитету. Если вам удастся сдвинуть Кюмона с мертвой точки, убедить его в том, что Шрамм неправ, то вы еще, возможно, добьетесь успеха.

Вернулась Кэти — уже в плаще.

— Я в «Одеон» собралась, — сказала она Мозелю. — Уж очень завлекательную вы, Эндрю и все прочие нарисовали мне картину того, что там происходит.

— Я подвезу вас, — сказал Мозель вставая.

— И я с вами, — сказал Мак-Грегор и вышел следом, надев в холле свой плащ. — Собственно, мы с Кэти можем и пешком, — сказал он Мозелю на лестнице. — Это ведь недалеко.

Вышли из ворот. Мозель сел в свой малолитражный и малоприметный «рено» и уехал, а Мак-Грегор с Кэти молча пошли по Барбе-де-Жуи под мелким дождиком.

— Куда теперь нам повернуть? — спросил Мак-Грегор.