Дом первоначально и был обставлен для богатых и чинных — в эдвардианском духе — приемов, но тетя Джосс попросту затворила его весь, спрятала под замок его сокровища и зажила беспечально под лестницей, опекаемая своим привратником в шлепанцах и его женой. Мадам Марэн стирала, стряпала, вносила, грузно ступая, завтраки, обеды и чаи в таинственное обиталище тети Джосс, а затем скрывалась и сама в свою комнату за кухней. Однако, когда Кэти извлекла из буфетов великолепный старинный выпукло-узорный фарфор, столовое белье и увесистое серебро, ей пришлось через агентство по найму пригласить девушку-прислугу Сильвену, поскольку мадам Марэн хоть и отлично готовила, но подавать гостям отказалась. Ноги отекают, да и печень болит. Так что уж провансалке Сильвене приходилось курсировать между кухней и столовой, тяжко украшенной ореховою кудрявой резьбой, тусклыми дорогими гобеленами и громадными, в мушиных точках, люстрами, которые Кэти велела снять и промыть спиртом.
Кэти принялась за дело, чутьем угадывая, кого пригласить и куда явиться с визитом. Мак-Грегор знал, что французская буржуазия редко допускает чужаков в свои гостиные, даже в Тегеране, но двери салонов парижского света оказались гостеприимно раскрыты. Круг знакомств Кэти был здесь примерно тот же, что и в Англии: владельцы особняков и земель, банкиры, потомки придворных, обратившиеся в дипломатов, сановников, колонизаторов, дворяне, разбогатевшие на производстве коньяка или неизвестно на чем; и всем этим семействам было безразлично, Пятая, Шестая, Седьмая ли во Франции республика и чем занята буржуазия в своих коридорчиках власти — только бы под ногами не путалась и делала то, чего от нее ожидают. И Мак-Грегор был в этой среде так же чужероден, как и в английских загородных особняках.
Но внимание он привлекал. Его тщились разгадать — роль его была им непонятна. О его деятельности они знали. Но почему он так замкнут? Почему так льдистоглаз и молчалив? Что кроется за его отрешенностью, за этим сосредоточенным и непреклонным лицом? Он держится, заметила ему Кэти, как, в представлении иностранцев, и положено держаться англичанам — только в жизни англичане редко ведут себя так.
— А как же еще мне вести себя? — сказал он смущенно.
— Я ведь не жалуюсь, — сказала она, и Мак-Грегор вскоре и счет потерял стеклянным обеденным столам, за которые садился, гостиным, где вставал у стены с бокалом в руке, потерял счет чашечкам по-французски отменного кофе, выпитым на высоких, выложенных изразцами балконах, выходящих на Орлеанскую набережную, или бульвар Альберта, или на Марсово поле. Но он знал, что Кэти раньше или позже выберет здесь нужного им человека, — он подозревал даже, что еще до всех этих визитов Кэти уже сделала свой выбор.
Нужным человеком оказался Ги Мозель, глава коммерческого банка.
Из объяснений Кэти Мак-Грегор знал уже, что Мозель, в сущности, куда значительней обычного банкира. В восьмидесятые годы прошлого века род Мозелей, покинув свои старые феодально-аристократические позиции, сбросив расшитые галунами мундиры придворных и дипломатов, основал по всей Европе обширную финансово-политическую разведывательную службу — глаза и уши французских банков. Служба эта стала столь же необходимой для французской международной валютной политики, как Второе отделение (Deuxieme Bureau) для французской государственной безопасности. И как бы в согласии со своей нынешней ролью, Мозель англизировался внешне. Канула в прошлое Франция баронов, графов, маркизов, шевалье. Осталась лишенная помпезности власть богатства. Облик власти стал сухощаво-строгим, как сам Мозель. Ги Мозель сохранил еще родовые поместья в Нормандии, хотя считал их делом нестоящим, поскольку доходное ведение хозяйства слишком затруднено французской системой сдачи земель в аренду крестьянам. По словам Кэти, с поместьями он возился лишь для того, чтобы не терять дворянской связи с землей. А управлял ими жестко и деловито потому, что не умел иначе.
— Он — нечто вроде Томми Барбана. Так что будь с ним осторожен, — предостерегла Кэти.
— Вроде кого? — переспросил Мак-Грегор.
— Помнишь француза из книги Фицджеральда? Барбан участвовал во всех и всяких войнах, потому что только воевать и годился. Вот и Ги Мозель годится только для той роли, которая упрочилась за ним при французском порядке вещей — упрочилась почти незыблемо, и он знает это.
Мак-Грегор помнил Барбана с его забавной верностью нехитрым понятиям о чести и с его хитрой профессиональной выучкой. Но Мозель был суше и даровитей Барбана. Каждое утро он в верховом костюме делал круги по конным аллеям Булонского леса; иногда следом рысила его восемнадцатилетняя дочь на бывшем строевом жандармском коне, несоразмерно крупном для своей всадницы. Летом, когда все уезжают на юг, Мозель уезжал на север, на восток или на запад; весной же и осенью, сам пилотируя американский «бичкрафт», он летал в Канн на длинные уикэнды среди нефешенебельных, но зато уединенных сосновых взгорий над Манделье, — в доме, где уцелел остаток давно утраченной ривьерской сумеречной тишины.
— Это дом для неприкаянных, — с лукавым огоньком в глазах сказал Мозель Мак-Грегору, пригласив его и Кэти слетать с ним туда на уикэнд. — Для таких, как вы и я. Мы с вами, думаю, споемся.
Мак-Грегору Мозель понравился. Не мог не понравиться. Но если и существовало братство неприкаянных, то вряд ли, по мнению Мак-Грегора, они с Мозелем состояли там в одном разряде неприкаянности.
— Именно Мозель нам необходим, — говорила Кэти, лежа в старой ванне тети Джосс. — Если он решит тебе помочь, то уж не разболтает никому. И не предаст тебя, невзирая ни на что. Таков его смешной кодекс чести.
— Тебя явно восхищает этот кодекс, — сказал Мак-Грегор, с ревнивым чувством косясь на ее живот, видневшийся из-под белой шапки мыльной пены.
— Что ж, — сказала Кэти, — мне всегда нравились честные люди — в их числе и ты. Я ведь говорила тебе, что знаю Ги всю жизнь, еще до тебя знала.
«А какова будет та цена, которую Мозель заломит за помощь? — хотел Мак-Грегор спросить жену. — Цена порядочная, надо думать». Но не спросил, поскольку Кэти уже дала понять, что все равно они непременно слетают в Канн на мозелевском «бичкрафте».
— Мозель уже знает, что тебе от него что-то нужно — так хоть дай ему возможность выяснить, что именно тебе нужно, — сказала она, пробивая молчаливое сопротивление мужа.
— А как же Сеси здесь без нас?
Сеси их обоих встревожила. За завтраком, хрустя кукурузными хлопьями, она сообщила, что идет сегодня на большую студенческую демонстрацию, которая соберется во дворе Сорбонны.
«Без bagarre (столкновение, драка, сумятица (франц.)) не обойдется, — сказала Сеси. — Из Нантера явится Кон-Бендит и все эти троцкисты с гуманитарного, а группа правых «Оксидан» уже поклялась сорвать демонстрацию при помощи своей обычной тактики».
«Какой тактики?» — поинтересовался Мак-Грегор.
«Ну, скажем, изобьют нескольких студентов. Или подожгут что-нибудь, стычку спровоцируют». — И Сеси белыми худыми пальцами, как гребнем из слоновой кости, прочесала свои длинные мягкие волосы.
Выйдя из ванны, Кэти сказала Мак-Грегору:
— О Сеси не тревожься. У нее здесь найдется уже с десяток защитников, а воспрепятствовать мы с тобой все равно ничему не сможем. Она не первый раз на демонстрациях.
— Так-то так…
Мак-Грегор не забыл тегеранских расправ с мятежными студентами. И если существует — одна для всех — логика взаимоотношений между полицией и студентами, то и французскую полицию бросят на Сорбонну для подавления смуты слезоточивым газом и дубинками.
Но Сеси посмеялась над его страхами:
— Глупости какие. Здесь не Тегеран. Здесь по-другому.
— А в чем именно разница?
Сеси ответила смехом.
В парижском аэропорту Орли, пристегиваясь ремнями в серой коробочке-кабине «бичкрафта», Мак-Грегор наблюдал, как смуглые, в безукоризненных манжетах руки Мозеля умело управляются с рычагами, рукоятками, миниатюрными наушниками, переключателями, а язык Мозеля ловко управляется с летным жаргоном. И снова Мак-Грегор задумался о том, велика ли разница между здешними и персидскими тревожными проблемами, между характерами причастных к этим проблемам людей, включая сюда и Мозеля.
