Николай с болью в сердце услышал, как с улицы донесся чей-то вопль и сразу же, без остановки, несколько пистолетных выстрелов. Эх, посмотреть бы! Но твердый автоматный ствол гвоздем пришпиливал основание шеи к полу, а кисти рук постепенно немели, пережатые затянутыми от души дужками наручников.

По-волчьи взвыл двигатель какого-то автомобиля, но надежда на то, что Чебрикову удалось вырваться, тут же испарилась, когда, заглушая его, во дворе ударили слитные автоматные очереди, подкрепленные огнем из разбитого окна. Эх, ротмистр, ротмистр... Так и не доберешься ты, похоже, до своего дома...

— Коля... — донеслось слева, где лежал Жорка, но тут же последовал глухой звук удара, болезненный стон и новые удары...

Преодолев отчаянным усилием стальное нажатие, Николай вскинулся, чтобы увидеть на миг залитое кровью лицо друга, которого «месили» здоровяки в камуфляже, мстящие невиновному за свой промах, как это обычно бывает.

Через какое-то мгновение что-то показавшееся ударом кувалды обрушилось на капитана, вспышкой света, мясницким хрустом и каким-то сладковатым привкусом отдавшись в голове. Единственное из этого букета, чего не ощутил стремительно проваливавшийся в черноту Николай, была боль, оставшаяся по ту сторону реальности.

— Чего молчишь, Александров?

Николай продолжал молча созерцать портрет генсека на стене начальственного кабинета, явно требовавшей ремонта, ощупывая языком во рту слева два шатавшихся зуба. Интересно, корни целы или все-таки придется железные вставлять? Ребра — ерунда, и не такое бывало, вот с почкой, похоже, хуже... Отбили почку костоломы, дай им только случай кулаками помахать. Хотя били на этот раз вряд ли кулаками... Что там с Жоркой? Когда видел его в последний раз, он болтался у омоновцев в руках тряпичной куклой, а вместо лица наблюдалась сплошная кровавая маска. Да и много ли одним глазом разглядишь?

— Оглох, Николай?

Александров наконец оторвался от созерцания Лигачева и по-циклопьи уставился на начальника.

— Нет, Владислав Игоревич, не оглох. Хотя слышу плоховато — бугаи ваши изрядно постарались. Вы не подскажете, в чем меня обвиняют?

Каминский даже покрутил головой от такой наглости, непроизвольно, по своей манере переходя на иной, неприемлемый для печатного изложения язык:

— Не обвиняют, а подозревают, Коля, — проговорил он на нормальном русском языке, когда запасы ненормативного красноречия истощились. — Обвиняют не тебя... Пока... А вот твоего е... дружка Конькевича, еврея недоделанного, как раз обвиняют.

— В чем конкретно? — Холодный тон давался капитану с трудом, так как каждое произнесенное слово горячим гвоздем отдавалось в потревоженном мозгу. Откуда-то снизу поднималась тошнотворная волна, мутившая сознание, словно от стакана паршивого технического спирта, принятого натощак.

Подполковник как будто даже обрадовался вопросу:

— А ты не знаешь?

— Нет.

— Дружок твой сердешный, Конькевич Георгий Геннадьевич, обвиняется в укрывательстве опасного преступника, совершившего ряд убийств, а также в соучастии в ограблении и убийстве известного тебе гражданина Пасечника. Пока — в соучастии. До тех пор, пока не будет доказано обратное. А про мелочь я и не говорю. Про незаконные валютные операции, например. Если эксперты по. найденным в квартире Конькевича при обыске монетам скажут «вах», то дружок твой только по этой одной статье пойдет по этапу. И надолго, если вообще лоб «зеленкой не намажут». Учитывая помощь скрывшемуся при задержании...

«Все-таки удалось ротмистру скрыться! Молодец! — сонной рыбой проплыло в одурманенном болью сознании. — Недооценивал я его. Настоящий профессионал!»

Каминский походил еще по кабинету, напоминая нахохлившегося марабу из какого-то детского мультфильма.

— Твоя роль в этом деле, Коля, и, соответственно, продолжение или завершение карьеры будут зависеть от той позиции, которую ты займешь. От сотрудничества с органами или наоборот... Да что я тебе рассказываю! Ты юрист и не первый год замужем. Сам прикинь, что тебе светит за сокрытие преступления и потворство. Если будешь хорошим мальчиком, мы даже закроем глаза на тот червонец, что ты припрятал при обыске на квартире Алехиной...

«Лукиченко, сука, настучал! — возникла в мозгу уверенная догадка. — То-то он, козел, лебезил, про монеты выспрашивал... Ах я, дурак набитый! Он же телефон тот проклятый на бумажке с монетами видел! Так вот почему нас накрыли. Поделом тебе, раззява! Ребят только вот жалко».

Вслух же Александров устало заявил:

— Все эти домыслы, товарищ подполковник, — сущий бред. Простите, но мне очень плохо. Поэтому прошу отпустить меня... Хотя бы в камеру. Или вызовите врача.

Каминский, внезапно взбеленившись, заорал:

— Я тебе сейчас вызову врача, п...!

Не слушая подполковничьих откровений, Николай бесстрастно, не вставая с табурета, слегка нагнулся и выложил на ковролин прямо под ноги начальника, опешившего от такого свинства, полупереваренные остатки ужина, съеденного несколько часов тому назад. Каминский даже задохнулся и на несколько минут потерял дар речи, а снова обретя его, схватился за трубку телефона:

— Неверовский? Вызови-ка ко мне в кабинет Наталью Павловну! И пусть свои причиндалы медицинские прихватит... Сейчас тебя, Николай, домой отвезут. Побудешь пока под домашним арестом, подумаешь о делах своих незавидных. И чтобы мне без глупостей: попробуешь отлучиться хоть на минуту — мигом запру!

— Можно? — В дверь, вежливо постучав, вошла фельдшер медсанчасти Наталья Павловна Нехаева, женщина добрая и бесконечно жалостливая.

Длинный звонок в дверь вырвал Дракона из сладкой дремы, в которую он, обычно поднимавшийся с рассветом, впадал сразу после завтрака, словно и впрямь был рептилией. Примерно минуту Павел Михайлович обдумывал, кого это могло принести в такую рань, особенно без предварительной договоренности. Телохранителей и прочей челяди в его скромной двухкомнатной квартирке на удице Энергетиков не бывало отродясь — старый вор больше всего в жизни ценил традиции и не желал уподобляться нынешним скороспелым «апельсинам», поэтому пришлось, хоть и нехотя, выбираться из кресла с уютным пледом и ковылять в прихожую. По дороге, повинуясь какому-то внутреннему позыву, Дракон сунул руку в узкую щель за шкафом и извлек потертого, видавшего виды «тотошку», тут же перекочевавшего за опояску стареньких пижамных брюк на спине.

Звонок трезвонил, не умолкая ни на секунду: от такой трели обычно добра не жди, но Дракон, побывавший за свою длинную жизнь во всяких передрягах, следовал вековечному закону российской тюрьмы из трех «не», поэтому открывал на любые звонки. Правда, принимая необходимые меры предосторожности.

За обитой стареньким дерматином дверью без глазка, незаметно для посторонних скрывавшей за своей невзрачной оболочкой надежный стальной лист, который не взял бы иной автоген, не говоря уже о хитром замке, обнаружилась одна из драконовских шестерок, обладавшая, впрочем, тянущим на более крупную масть потенциалом, — Гуня Тараторка.

Завидев недовольного патрона, парень затараторил, словно торопясь подтвердить свое меткое погоняло:

— Шеф этот с «рыжевьем» и другие менты ОМОН тоже только что каких-то повязали Серега Маленький видел он там у подъезда в старом «ушастом» сидел всю ночь как только они появились с другой стороны дома шухер был шмаляли из зингеров и шпалеров но Серый не пошел побоялся спалиться вывели двоих и в луноходы разные запихали как только увезли...

— Не части ты, Тараторка! — прикрикнул Дракон, отчаявшись разобраться в словесном потоке, выпаливаемом на одном дыхании, без каких-либо знаков препинания. — Реже говори, не на стрелке!

Из повторенного на меньшей скорости, но все равно на грани человеческого восприятия, Павел Михайлович в конце концов уяснил, что лейтенант, отправивший в Челябинск посылочку из двадцати пяти червонных с курьером, который уже надежно был спрятан на городской свалке с гарантией его ненахождения не менее года, участвовал в захвате каких-то людей, одному или нескольким из которых, несмотря на ОМОН, с боем удалось вырваться из капкана, а двоих арестованных, сильно избитых, увезли в Управление в разных патрульных «уазиках». На квартире, судя по свету в окнах, до десяти утра шел обыск, и стопроцентно была оставлена засада. Самым скверным оказалось то, что арест и обыск проводились в квартире именно того коллекционера монет, тесно связанного с покойным Пасечником, которого было решено после устранения последнего не трогать какое-то время, используя как приманку для других потенциальных левых фарцовщиков «рыжевьем».