Да что это они, в самом деле? Набычились, подтянулись друг к другу, будто готовясь держать оборону. Лихорадочная аура вокруг них только что не искрила…

Я прошел мимо, недоумевая. Пусть их, этих актеров. Перед началом спектакля они все слегка безумны,

И сам не заметил, как выписал извилистую траекторию, снова возвратившую меня к исходной точке недалеко от сцены. Как раз к началу представления. Словно магнитом притянуло.

… Толпа шелестела, волновалась, невнятно бормотала, как варево в булькающем котле. И над толпой, как над котлом, стелился горячий, терпкий, будоражащий аромат. По-своему притягательный. Даже если ты не голоден, то все равно невольно заглянешь под крышку из любопытства…

Еще недавно полупустой импровизированный зрительный зал сейчас был набит до отказа, и зрители наплывали со всех сторон, опасно обступая сцену.

— Это кто там сейчас? — спросил я привставшую на цыпочки девушку, которая пыталась рассмотреть происходящее на сцене в зрительную трубу.

— Кто-то из наших, — отозвалась она, не оборачиваясь. — Вроде труппа Разноцветного театра, что с окраины… Только сроду у них столько людей в зале не было.

— А чего все сбежались? Столичных-то гостей на самый конец ждут? — удивилась тетка с притихшей девочкой на руках. Девчонка сосредоточенно облизывала леденец и наблюдала за летающими огненными кольцами в небе. Дела театральные ее не занимали.

— Да слухи ходили… — неопределенно ответили женщине из толпы. — Интересно будет. Вроде представление дадут, даже столичным такое не снилось…

Заинтригованный, я остановился, вглядываясь.

Уже зажженные по случаю дымчатых сумерек огни рамп плясали, освещая почти пустую сцену, где из всех декораций имелся в наличии только скудно расписанный «под лес» задник. На авансцене разговаривали двое в странных костюмах. Такие костюмы, если не ошибаюсь, предпочитали актеры озерных провинций для обозначения условных фигур — это Герой, это Злодей, это Красавица, это Маг…

Ага, ведь я видел эти декорации недавно, возле сцены. Это же те самые нервные владельцы костюмов уже вышли на суд публики… Нервозности в их поведении заметно поубавилось. Зато появилось нечто, что зовется куражом. То самое, что заставляет зрителя, бросившего случайный взгляд на сцену, задержаться и смотреть действо до финала.

Актер в костюме Охотника разговаривал со своим Другом. Мощности легких и качества дикции исполнителю не хватало, и его реплики смазывались, но из того, что удалось разобрать, становилось ясно, что Герой-Охотник жалуется своему давнему мудрому Другу, которому всецело доверяет, на нелегкую участь безнадежно влюбленного и просить дать ему совет, как завоевать сердце любимой.

Легкий шепот пронесся над зрителями, когда молчаливый Друг выступил вперед. Шевельнулись огни в расставленных по периметру сцены плошках, рождая зыбкие, двусмысленные тени. Словно качнулись за спиной актера вместо плаща — крылья.

Я прищурился, разглядывая Друга. Что-то смутно знакомое было в его облике, угадываемое и одновременно чужое… Какая-то странная маска, неявных, но зубастых очертаний. Остроконечный гребень, нашитый на ворот и вдоль плаща.

От движения неопределенных теней на заднике стало неуютно.

— Это кто ж он такой? — тихонько, с трепетом спросила стоящая поодаль крестьянка своего супруга. — На болотного жмура похож…

— Не, больше на трепля смахивает, — прыснул кто-то слева, но тут же смолк, потому что никто из соседей не поддержал его. Только покосились.

— Это все будто куклы, — пояснил шепотом крестьянин своей жене. — Чтобы пострашнее и посмешнее. Ты на личины-то не смотри, ты слушай о чем речь идет…

Голос его звучал неуверенно. Кажется, он сам сомневался в своей правоте. И не зря. Потому что при желании можно было, конечно, увидеть в этой маске и болотного жмура, и любого иного нечеловека. Да только я вспомнил, где уже видел подобные очертания зубастой пасти. И различал намеки на крылья в раскрое плаща. Да и гребень вдоль спины «Друга» выступал характерно…

Сколько горожан побывало в музее и видело старинную гравюру?

Наверняка, все до единого.

Между тем Друг мудро посоветовал подарить девушке букет редких цветов, что растут только в Черном ущелье и добыча их — великий подвиг, который не может не оценить возлюбленная.

Вдохновленный Герой некоторое время изображал тяжкие испытания, выпавшие на его долю при путешествии в Черное ущелье и обратно. Играл он так себе, но отчего-то казалось, что на сцене и впрямь вырастают неведомые препятствия, что огонь жжет, лавины сходят, а ночь накатывает и обволакивает непроглядной тьмой… Зрители охали и ахали, сопереживая храбрецу. Наконец, искомый букет был сорван, упакован и преподнесен.

Любовь Героя — грациозная, невесомая с виду, блондинка в тонкой светлой маске, благосклонно приняла цветы, но тут же изобразила ужас и швырнула их прочь: «Они ядовиты!»

Разочарованный Герой поплелся прочь.

— От дурачок, — проворчал простодушно некий деревенского вида дедок, восседающий на облучке своей телеги, которую он вопреки негодованию окружающих пристроил так, чтобы с удобством глазеть на представление. — А то ж не знает, что ущельные цветы все сплошь отрава!

Понурый Герой со своими жалобами снова пришел к Другу. Тот, как и полагается, дал новый дельный совет. Добудь, мол, для своей любви драгоценное ожерелье, коего и верховные владыки не носили.

Понятное дело, добыча такого ожерелья сопряжена с массой новых трудностей. Герой сражался, а иногда и хитрил. Мрачный Друг-советчик ухмылялся из угла, наблюдая за маетой Героя. Девушка, которой было вручено с трудом добытое ожерелье, вернула его: «Мне не нужны драгоценности!»

— Экая цаца, — раздосадовано, и как-то слишком лично прокомментировал женский голос из зала. — Ничем ей не угодишь.

Грубая ткань незамысловатого сюжета обретала в спектакле плотность и смутные, тревожные оттенки. Эта троица на сцене будто ткала новые волшебные узоры по скучной канве. Каждый из них, сам по себе играл неблестяще, но все вместе плюс текст пьесы — уверенный, немногословный, изящный — неожиданно вдыхали в происходящее нечто сильное и жизнеспособное.

… В третий раз Герой по рекомендации Друга поплелся совершать подвиг, убивать страшного Врага. Убил, отрезал голову, принес в подарок любимой.

Девушка отшатнулась в ужасе.

— Ничем ей не угодишь, — проворчали из зала. — Капризная какая…

Друг на сцене, утешая незадачливого Героя, высказывался в том же смысле: «мол, может, девица слишком разборчива, да привередлива? Сама не знает, чего хочет?»

И тогда Герой решил вынуть из своей груди сердце и отдать его любимой. Услышав это, девушка разгневалась, замахала руками и закричала: «Не смей этого делать! Уходи! Я не люблю тебя!..» Или что-то этом духе. Разобрать стало сложно, потому что взволнованные зрители, увлеченные перипетиями сюжета, живо сопереживали происходящему и загомонили наперебой, давая участникам сцены советы и обмениваясь комментариями. И тут же дружно смолкли, когда угрюмый Друг взмахнул полами своего плаща и зыбкие тени на заднике внезапно разнесли это движение до взмаха исполинских крыл.

Стало зябко и как-то не по себе. Даже актеры скованно переглянулись, сбились, замешкались, пытаясь восстановить ход действия. Что-то незримое, обнявшее залитую огнями сцену и тонущий во тьме импровизированный зрительный зал, ощутимо содрогнулось. Будто те самые исполинские крылья качнули стылый, весенний воздух…

А дальше спектакль плавно покатился к финалу. Где страдающий Герой, в тоске прохаживаясь среди трех бутафорских елок, наконец набрел на не менее страдающую Любимую, которая рыдала под одной из этих елок. И бедная девушка созналась, что любит Героя всей душой, только, как водится, прямо сказать ему не в силах, вот и отвергала его подарки. Цветы и рада бы принять, да ядовиты оказались. Золото ей не нужно, потому что любовь дороже. Военные трофеи не привлекают, потому что любимый мог пострадать в сражении за них. А уж вырванное из груди сердце погубило бы Героя навсегда, и отчаянная девушка готова была солгать, что не любит юношу, лишь бы он жил…