[1928] Ханжа* Петр Иванович Васюткин бога беспокоит много — тыщу раз, должно быть, в сутки упомянет имя бога. У святоши — хитрый нрав, — черт в делах сломает ногу. Пару коробов наврав, перекрестится: «Ей-богу». Цапнет взятку — лапа в сале. Вас считая за осла, на вопрос: «Откуда взяли?» отвечает: «Бог послал». Он заткнул от нищих уши, — сколько ни проси, горласт, как от мухи отмахнувшись, важно скажет: «Бог подаст». Вам всуча дрянцо с пыльцой, обворовывая трест, крестит пузо и лицо, чист, как голубь: «Вот те крест». Грабят, режут — очень мило! Имя божеское помнящ, он пройдет, сказав громилам: «Мир вам, братья, бог на помощь!» Вор крадет с ворами вкупе. Поглядев и скрывшись вбок, прошептал, глаза потупив: «Я не вижу… Видит бог». Обворовывая массу, разжиревши понемногу, подытожил сладким басом: «День прожил — и слава богу». Возвратясь домой с питей — пил с попом пунцоворожим, — он сечет своих детей, чтоб держать их в страхе божьем. Жене измочалит волосья и тело и, женин гнев остудя, бубнит елейно: «Семейное дело. Бог нам судья». На душе и мир и ясь. Помянувши бога на ночь, скромно ляжет, помолясь, христианин Петр Иваныч. Ублажаясь куличом да пасхой, божьим словом нагоняя жир, все еще живут, как у Христа за пазухой, всероссийские ханжи. [1928]
Стихи о разнице вкусов* Лошадь сказала, взглянув на верблюда: «Какая гигантская лошадь-ублюдок». Верблюд же вскричал: «Да лошадь разве ты?! Ты просто-напросто — верблюд недоразвитый». И знал лишь бог седобородый, что это — животные разной породы. [1928] Стихотворение о проданной телятине* «Париж! Париж!.. приедешь, угоришь!» Не зря эта рифма притянута рифмачами. Воришки, по-ихнему — жизнь прожигают разожженными ночами. Мусье, мадамы, возбужденней петухов, прут в парфюмерии, в драгоценном звоне. В магазинах в этих больше духов, чем у нас простой человечьей вони. Падкие до всякой титулованной рекламки, все на свете долларом вы́ценя, по тысячам франков раскупают американки разных наших Рекламы угробливают световыми колами; аршины букв подымают ор, богатых соблазняют, всучивают рекламы: гусиную печенку, авто, ликер. И въевшись в печенку, промежду повис плакат на заборе каменистом: «Я, основатель комсомола, Морис Лапорт, бросаю партию коммунистов». Сбоку нарисовано, — как не затосковать! — сразила насмешка дерзкая, — нарисовано: коммунистам сыплет Москва золото коминтернское. С другого портрет — французик как французики, за такого лавочники выдают дочек. Пудреная мордочка, черненькие усики, из карманчика шелковый платочек. По карточке сосуночек первый сорт, — должно быть, либеральничал под руководством мамаши. Ласковый теленок двух маток сосет — и нашим, и вашим. Вырос Морис, в грудях трещит, влюбился Лапорт с макушки по колени. Что у Лапорта? Усы и прыщи, — а у мадмуазель — магазин бакалейный. А кругом с приданым Комсомальчик ручку протягивает с опаской. Чего задумался? Хочется? Кати колбаской! А билет партийный — девственная плева. Лишайтесь, — с Коти пируя вечерочками. Где уж, нам уж ваших переплевать с нашими советскими червончиками. Морис, вы продались нашему врагу, — вас укупили, милый теленок, за кроликовое рагу, за шелковые портьеры уютных квартиренок. Обращаюсь, оборвав поэтическую строфу, к тем, которыми франки дадены: — Мусью, почем покупали фунт этой свежей полицейской телятины? — Секрет коммунистов Лапортом разболтан. Так что ж, молодежь, — без зазренья ори: — Нас всех подкупило советское золото, золото новорожденной Советской зари! |
