[1928] Соберитесь и поговорите-ка вровень с критикой писателя и художника, почему так много сапожников-критиков и нет совершенно критики на сапожников?* Фельетонов ягодки — рецензий цветочки… Некуда деваться дальше! Мы знаем о писателях всё до точки: о великих и о захудалейших. Внимает критик тише тли, пишет ли?.. Разносят открытки мы знаем, что́ Никулин: как поживает, что творит, не хвор, не пьет коньяку ли. Богемские новости жадно глотая, орем — «Расхвали, раскатай его!» Мы знаем, чем и какие формы у Катаева С писателем нянчась как с писаной торбой, расхвалит милого, в ответ, как верблюд двугорбый, наплюнет статьей на Ермилова. Читатель зрачком по статье поелозит и хлопнет себя по ляжке: «Зачем в такой лошадиной дозе подносится Рабочему хочется держаться в курсе и этой книги и той, но мы не хотим — не в рабочем вкусе — забыв, что бывают жареные гуси, питаться одной духовной едой. Мы можем распутать в миг единый сложные поэтические путы, но черт его знает, что едим мы и в какую гадость обуты?! Малашкиным и в переплете не обуется босой, но одинаково голодный, босой на последний двугривенный свой любит, шельмец, побаловаться колбасой. Тому, у кого от голода слюна, мало утешительны и странны указания, что зато-де — «Луна» у вас повисла Давайте затеем новый спор мы — сойдитесь, критик и апологет, вскройте, соответствуют ли сапожные формы содержанию — моей ноге? Учти, за башмаками по магазинам лазя, стоят дорого или дёшевы, крепок ли у башмака материальный базис, то есть — хороши ли подошвы? Явитесь, критики новой масти, пишите, с чего желудок пучит. Может, новатор — колбасный мастер, а может, просто бандит-попутчик. Учтя многолюдность колбасных жертв, обсудим во весь критический азарт, современен ли в сосисках фарш-сюжет, или протух неделю назад. Товарищ! К вещам пером приценься, критикуй поэмы, рецензируй басни. Но слушай окрик: «Даешь рецензии на произведения сапожной и колбасной!» [1928]
Дом Герцена* (Только в полночном освещении) Расклокотался в колокол Герцен *, чуть языком не отбил бочок… И дозвонился! Скрипнули дверцы, все повалили в его кабачок. Обыватель любопытен — все узнать бы о пиите! Увидать в питье, в едении автора произведения. Не удержишь на веревке! Люди лезут… Валят валом. Здесь свои командировки пропивать провинциалам. С «шимми», с «фоксами» знакомясь, мечут искры из очков на чудовищную помесь — помесь вальса с казачком. За ножками котлет свиных компания ответственных. На искусительнице-змие глазами чуть не женятся, но буркают — «Буржуазия… богемцы… разложеньице…» Не девицы — а растраты. Раз взглянув на этих дев, каждый должен стать кастратом, навсегда охолодев. Вертят глазом так и этак, улыбаются уста тем, кто вписан в финанкете скромным именем — «кустарь». Ус обвис намокшей веткой, желтое, как йод, пиво на шальвары в клетку Шепчет дева, губки крася, юбок выставя ажур: «Ну, поедем… что ты, Вася! Вот те крест — не заражу…» Уехал в брюках клетчатых. «Где вы те-пе-рь…» Богемою себя не пачкая, сидит холеная нэпачка; два иностранца ее, за духи, выловят в танцах из этой ухи. В конце унылый начинающий — не укупить ему вина еще. В реках пива, в ливнях водок, соблюдая юный стыд, он сидит и ждет кого-то, кто придет и угостит. Сидят они, сижу и я, по славу Герцена жуя. Герцен, Герцен, загробным вечером, скажите пожалуйста, вам не снится ли, как вас удивительно увековечили пивом, фокстротом и венским шницелем? Прав один рифмач упорный, в трезвом будучи уме, на дверях мужской уборной бодро вывел резюме: «Хрен цена вашему дому Герцена». Обычно заборные надписи плоски, но с этой — согласен! В. Маяковский. |
