– Кто-то здесь просил совета?

Бадди и Ронда сообщили ему о том, что произошло за годы со времени его последнего контакта с людьми – по крайней мере еще в живой, дышащей его ипостаси. И конечно, сообщили ему о тех проблемах, которые породило в современном мире развитие техники и технологии.

– Я очень сожалею, – сказал Бадди, – что вам так и не удалось развить вашу единую теорию поля. Может, она бы помогла.

– Ну, – сказал Альберт, – мне все-таки удалось добиться некоторого успеха с тех пор, как меня не стало. Смерть, знаете ли, дает кое-какие преимущества. Например, гораздо меньше отвлекаешься. И телефон никогда не звонит.

– Какого успеха? – спросила Ронда.

– Ну, – сказал Альберт, – например, в вопросе об измерениях. Теперь я осознал, что существуют не только обычные три пространственных измерения плюс время. Кроме них есть еще свет, сознание, музыка, боль и одержимость. – Он посчитал на пальцах. – Итого, ну-ка, посмотрим – девять.

– Девять измерений?! – спросила Ронда. – Я едва справляюсь с обычными четырьмя!

Бадди был в замешательстве.

– Одержимость? – спросил он. – Боль? Почему это – измерения?

– Потому, – ответил Альберт, – что мы должны пройти через них, чтобы попасть куда бы то ни было.

– А почему музыка? – спросила Ронда.

– Потому, что я ее люблю, – пожал плечами Альберт. Он посмотрел на них, затянулся пустой трубкой и взглянул на нее с легким отвращением. – После смерти уже не можешь курить, – сказал он. – Это один из ее недостатков. – Он вздохнул. – Ну что ж, полагаю, вы явились за советом. Можете теперь задавать вопросы. Какие угодно.

Воцарилось молчание.

– Ну же, давайте! – сказал Альберт. – Такая возможность больше не повторится.

Ронда собрала в кулак всю свою храбрость.

– Зачем, – спросила она, – существует Вселенная?

– Затем, что всем нам надо где-то жить.

– Что такое время? – спросил Бадди. – И почему мы забываем так много из того, чем жили?

– Помнить все, – ответил Альберт, – означало бы пережить это снова. С этой точки зрения вся наша жизнь есть память. Настоящее есть всего лишь момент абсолютной памяти.

– А смерть? – спросила Ронда.

– Смерть – это великое забвение.

– Реальность? – продолжал Бадди.

– Реальность сама по себе не реальна. Мысля, мы заставляем мир существовать. Вы, сэр, всего лишь идея!

Бадди взглянул на ствол под собой, пораженный, как это бревно может выдержать его хоть на миг дольше.

– А как насчет пространства и времени? – спросила Ронда.

– Существуют области пространства, где нет времени, и области времени, где нет пространства. Только в нашей Вселенной они совпадают. – Альберт задумался. – Интересно, смогла бы настоящая единая теория объединить время, гравитацию и мораль? – Он запыхтел трубкой, которая была по-прежнему пуста. – Я должен поработать над этим.

– Но как нам вернуться к нашим друзьям? – спросил Бадди. – Нам же планету надо спасать.

– Рассуждая теоретически, – сказал Альберт, – если мы сможем генерировать достаточное количество силы, противоположной силе тяжести, то стало бы возможным поменять сегодняшний четверг на прошлый понедельник.

– А нельзя сделать так, чтобы это была следующая среда? Не то нам придется еще очень много проехать, – спросила Ронда.

– Это – без проблем, – ответил Альберт. – Ладно, теперь мне надо, чтобы вы вообразили, как движетесь назад во времени, – далеко, далеко назад, когда еще не придумали чашек. Не придумали зубочисток. Не изобрели сережек. Застежек-молний. Когда еще не было никаких всасывающих устройств. Я хочу, чтобы вы испытали чувство чистого времени, не замутненное никаким жизненным опытом. Я хочу, чтобы вы испытали ощущение чистой гравитации – той гравитации, которая в самом начале втянула вас в царство формы…

Бадди, почувствовав, что сам утрачивает плотность и четкость очертаний, вообразил, что слышит, как Альберт бормочет:

– Я должен кое в чем признаться. Числа после девяноста девяти всегда казались мне какими-то неясными. Можно ли сказать, что они вообще когда-либо существовали? Возьмем, например, число 8397. Вы можете вообразить 8397 предметов? Опять-таки я почти могу вообразить девяносто девять предметов, одновременно существующих в моем мозгу в определенный момент времени. Но 8397…

Фигура Альберта начала расплываться, голос стал дрожащим и слабым.

– Подумайте, как много вещей существует в мире! Тысячи… Миллионы… Надо было остановиться на тридцати семи. Тридцать семь – и насколько легче было бы со всем этим справиться…

В конце концов Бадди и Ронда выбрались из гор. Дорога, спускаясь в широкую долину под ними, вилась вниз между холмами словно…

– Словно шнурок от ботинок, оброненный Богом, – сказала Ронда.

Бадди лишь кивнул в ответ. Он решил, что не сможет придумать сравнение лучше этого.

Вся ширь открылась их глазам: великая равнина пампасов, мерцающих в нарастающем зное, словно мираж. Бадди видел далеко-далеко внизу огромные стаи агути и стада похожих на верблюдов лам-викуний, мчащихся по равнине.

– Мы почти доехали, – сказал он.

– Ну да, – рассмеялась Ронда. – Всего какая-нибудь тысяча километров до краешка Огненной Земли. – Она взглянула на Бадди. – Какой сегодня день?

– А разве этот вопрос все еще имеет какой-то смысл? – Бадди на минуту задумался. – По-моему, понедельник.

Однако это понятие и теперь оставалось для него абсолютно иллюзорным.

Оба рассмеялись. Но в этот самый момент пейзаж перед ними стал расплываться и перемещаться, и Бадди почему-то вдруг понял, что это уже не понедельник. А потом, совершенно неожиданно, прямо под ними, у подножия холмов, словно из воздуха материализовалась колонна машин, протянувшаяся через равнину цепочкой яркоцветных муравьев: караван.

– Ну, – сказала Ронда, глядя на это зрелище, – вот и решение проблемы. По моим расчетам, сейчас, думаю, должна быть… следующая среда. Молодчина Альберт!

Они достигли конца континента, и Бадди решил, что более мрачного места на лице Земли он в жизни своей не видал. Невероятных размеров волны разбивались о берег; дул воющий ветер; пингвины, в непривычной им жаре, бродили вокруг, удрученно шаркая лапами.

Приходится признать, думал Бадди, что их группа, вероятно, представляет собой довольно жалкое зрелище. Сгрудившись на самом краю континента, словно высыпавшиеся сюда из горлышка воронки, стояли сотни людей, готовых действием выразить свой протест, стремящихся перебраться через пролив в Антарктику и вооруженных лишь абсурднейшим в мире набором надувных плотов, челноков, выдолбленных из древесных стволов, и горстки яликов, которые должны перенести их к намеченной цели. О чем они думали, когда планировали это? Они почему-то верили, что каким-то чудесным образом многие их сограждане будут настолько подвигнуты к участию в этой акции, что явятся – как это было при знаменитой эвакуации из Дюнкерка – с судами и лодками, чтобы перевезти их через пролив. И в самом деле, небольшая флотилия разношерстных суденышек – скифов и рыбачьих лодок, подготовленная для них стараниями старших по возрасту Мечтателей, которые остались в лагере, поджидала их здесь; однако этому потрепанному флоту понадобились бы многие недели, чтобы преодолеть пролив. И то, если одно из этих суденышек не возьмет на борт огромный запас бензина – ведь на протяжении сотен километров у них не будет подходящего места для дозаправки, – им ни за что не хватит топлива, чтобы завершить переход. Собственные плоты Мечтателей были почти все бесполезны: полопались от перепадов давления при переезде через горы, проросли плесенью, оказались проколоты колючками, каким-то образом пробравшимися в грузовые отсеки. Висенте был прав, решил Бадди: это пустая затея.

– Жалко, что мы не можем натянуть канат через пролив, – сказал Арни – Король Канатоходцев.

– Или пройти пешком по водам, – с некоторым сарказмом заметил Шпенёк.