Встреча началась за завтраком, продлилась до середины дня и плавно перетекла в ужин. Бадди и Ронда осилили все три трапезы в этом кафе и задержались бы на всю ночь, если бы хозяйка не выставила их после десяти вечера, перевернув стулья и вымыв вокруг их столика пол. День этот для Бадди был чудом, таким же по-своему чудом, как переход по канату через каньон; таким ему и суждено было остаться, безупречным и нетронутым, сохранившимся в его памяти навсегда, словно муха в янтаре. Казалось, время остановилось, но на этот раз дело было вовсе не в беспорядочности его течения: скорее каждое мгновение, проведенное с Рондой, ощущалось как нечто длительное, окутанное каким-то светящимся ореолом, так что вопрос о том, как долго они пробыли вместе, был бы совершенно ни к чему. Казалось, Бадди всю жизнь говорил на языке, который никому другому не под силу было расшифровать, – на древнемадагаскарском или на нижне-ретро-нордическом, и вот наконец он встретил того, кто этот язык понимает. К полудню Бадди и Ронда обсудили свое детство, родителей, учебу в школе и все личные проблемы. После ланча – подавали жаркое с красным соусом чили, от которого рот Бадди пламенел так же, как его сердце, – они заговорили о своих устремлениях и о мировых проблемах. В середине дня (поскольку оба были поражены самой привлекательной из новых болезней – Инфекционным Энтузиазмом) они в принципе договорились, что «Артисты Цирка-Шапито за Новый Мир», ведомые Бадди, и организация «Очнитесь От Американской Мечты», возглавляемая Рондой, должны объединить усилия.

То и дело Бадди поглядывал в окно на кажущуюся бесконечной пустыню. Прокатилось перекати-поле, время от времени оно взлетало в воздух, если попадало в зону одномоментного расстройства гравитации. Крутящиеся прозрачные смерчики пыли поднимались вдали на широкой, сухой и бесплодной равнине. Но еще более великолепный вид открывался Бадди в бездонной глубине глаз Ронды, через которые, как ему воображалось, он мог заглянуть прямо ей в душу. А ее губы! Мягко изогнутые, словно крылья птицы или ангела, они с одной стороны приподнимались чуть выше, чем с другой, так что улыбка ее, когда возникала, скользила как бы чуть вбок, придавая ей вид задумчивый, грустный и в то же время совершенно неотразимый. А эта волна темных волос, упругими кольцами спадавших ниже плеч на потертую коричневую лётную куртку, которую она надевала поверх футболки с надписью «Горжусь, что я Очнутик»! А кожа – такого теплого красивого цвета кофе со сливками, что Бадди было трудно удержаться от того, чтобы не представить себе, как он наслаждается ее вкусом (не говоря уже о стимулирующем эффекте) в буквальном смысле слова. Ронда не пользовалась косметикой, да ей и незачем, думал Бадди. Губы у нее алые, точно такие, какими и должны быть губы; кожа – гладкая, какой и должна быть кожа; ресницы – длинные, темные, загнутые вверх – вряд ли могли стать еще более совершенными, чем были. На самом деле, думал Бадди, если бы можно было отыскать в энциклопедии дефиницию «Красивая, умная, сексуально привлекательная, сильная женщина», то рядом с ней – в качестве иллюстрации – непременно была бы фотография Ронды.

Стены кафе, которое оказалось слишком далеко от цивилизации, чтобы привлечь внимание корпорации «Что-за-Сосиска!», украшали предметы горняцкого обихода: ржавые кирки, керосиновые фонари, выцветшие фотографии гордых седобородых горняков, позирующих у входа в шахту на фоне вагонеток с рудой. Однако Бадди почти не замечал всего этого: он обнаружил, что пристально, сам того не желая, наблюдает, как ломтики жареного картофеля с тарелки Ронды окунаются в блестящий красный кетчуп и одна за другой проходят между ее губами. Счастливый картофель!

Но ведь она, напомнил он себе, не просто красива – она умна, образованна, красноречива и харизматична.

И красива!

Совершенно бездумно Бадди принялся обрывать лепестки с розового бутона в вазочке на столе. Один за другим он положил лепестки в рот.

Они говорили о канатном протесте «Уродцев», устроенном накануне, и смеялись над заголовками газет, которые им удалось подобрать в соседних городках: это были «Кецалькоатль Тайме», «Майл-Хай Пост» и новая общенациональная «Америка Тудей». Все они не устояли перед соблазном позабавиться по поводу этого события.

Но переход был показан по телевидению на всю страну «Завтрашним Шоу» Дэна Атмоста и «Шоу-Америка», а организация Ронды «Очнитесь от Американской Мечты» тоже сказала свое слово: телефонные звонки и письма потоком лились в Столицу, выражая протест против планов «Корпорации Америка» относительно Большого каньона. В целом трудно было бы представить себе более успешное первое представление теперь уже знаменитых «Артистов Цирка-Шапито за Новый Мир».

Однако что-то новое появилось на экране телевизора над стойкой, и внимание Ронды тотчас было отвлечено. Человек в морской форме – Бадди показалось, что он узнал в нем нового министра Защиты Родины, – говорил что-то в микрофон в помещении, заполненном телекамерами. Телевизор был слишком далеко, чтобы слышать, что говорит этот человек, но вид у него, как показалось Бадди, был, несомненно, командирский, и он жестикулировал с впечатляющей горячностью… с горячностью, которая, как ни странно, выглядела почти знакомой.

Ронда, полуповернувшись на стуле, пристально смотрела на экран; губы ее плотно сжались, образовав тонкую линию, глаза сузились так, что почти закрылись.

– Ненавижу этого человека, – произнесла она так, будто это само собой разумелось.

Бадди был поражен неожиданной сменой ее настроения: ведь Ронда была на пути к тому, чтобы стать национальным символом толерантности и эгалитаризма.

– Но почему? – спросил Бадди. – Кто он такой?

– Он мой отец.

На какой-то момент лицо Ронды исказило невероятно сильное чувство, словно она, как подумал Бадди, была сейчас способна на что угодно. Но затем уголки ее губ стали приподниматься как бы против воли, и они с Бадди весело рассмеялись – это почему-то оказалось единственной подходящей к случаю реакцией.

– Понимаю. – Бадди потягивал лимонад (уже третий стакан за день), все еще пытаясь охладить рот после чили. – Я тоже ненавижу своего отца. То есть я думаю, что ненавидел бы его, если бы имел какое-то представление о том, кто он.

Однако, хотя ему было так приятно соглашаться с Рондой и хотя чувства его к отцу – как ему казалось – были вполне оправданны, Бадди ощутил странную боль в животе, словно все его внутренности вдруг сжались, когда он произнес эти слова вслух. И он не мог не задаться вопросом: разве известным на всю страну активистам движения за мир и охрану окружающей среды, к чьим рядам он только что неожиданно примкнул, позволяется кого-то ненавидеть?

– Похоже, у тебя трудное прошлое. – Уголки рта у Ронды снова приподнялись, и Бадди с большим трудом отвел глаза от ее губ. Он протянул руку к еще одному розовому лепестку.

– У тебя тоже. – Бадди посмотрел через ее плечо на экран, где жестикулировал уже какой-то другой член корпоративного правительства. – Так почему бы тебе не сказать мне, за что ты ненавидишь своего отца, а я расскажу тебе, за что я, очевидно, должен ненавидеть своего.

– Ну понимаешь… – начала Ронда. – Когда твой отец – первый афро-американский губернатор Американского Самоа…

– Первый афро-американский губернатор? Это же настоящее потрясение основ!

Ронда фыркнула.

– Прежде всего надо задать себе вопрос: а что американцу – любому американцу – вообще делать на южноморских островах? Второе: мой отец – скорее всего, самый белый из всех когда-либо существовавших чернокожих мужчин. Его лозунг: делай все, что говорят тебе те, кто выше тебя, никогда не раскачивай лодку и пытайся получить выгоду из любой ситуации. – Ронда поиграла с последним картофельным ломтиком на тарелке, то окуная его в остатки кетчупа, то снова вытаскивая. – А что касается жен и дочерей… что ж, они обязаны поступать так же.