Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

Пожарский как будто соглашается, чтобы шведский королевич Карл-Филипп стал царём Московским. Но как бы и не соглашается. Может быть, только задабривает шведов, чтобы те пошли с Тихвина на поморские города, когда сам с ополчением двинется на Москву. Князь затевает волокиту переговоров со шведами, ещё не зная, кого и где искать государем на Москву.

Но Земский собор он уже возит в своём обозе наготове, чтобы «выбрать государя по совету всего государства».

В Ярославле иссякли собранные деньги. Грамоты назначают новые и жестокие поборы. И трогательно, что князь не раз расписывается на грамотах за неписьменного Козьму Захарыча, прикладывая руку «в выборного человека всею землёй, в Козьмино место Минино».

В Углич, Пошехонье, к Антониеву монастырю гнать воров Пожарский посылает всё того же удалого князя Лопату.

Пожарский очищает землю кругом себя. Прямит её. А сам всё не трогается. Этим он отчасти напоминает медлительного Кутузова. По-видимому, он опасался противников и ещё больше — союзников, звавших его к Москве.

Его звали туда дикая и ярая разбойничья голытьба Заруцкого, стоявшего под Москвой, и воровские казаки изворовавшегося, надменного и кичливого князя Трубецкого.

Оба сначала были против Пожарского. Оба целовали крест псковскому вору Сидорке. Потом оба отложились от Сидорки, почуяли силу Пожарского, и его стали звать на помощь к Москве.

Но Пожарский не верил им. Он знал, что Заруцкий, прикончивший Ляпунова, подсылал убийц и к нему. Он им до самого конца не будет верить.

Эта непрочная, шатучая Русь, обернувшаяся буйством и разбоем, кидающаяся всюду, где только чует свою безнаказанность и власть своего буйства. Такие московские союзники были Пожарскому страшнее противника. Надо было стать сильнее их, чтобы идти с ними на соединение.

Пожарский силу и набирал. Он опасался спеха. Смысл ярославской медлительности в том, чтобы сначала осилить Смуту вокруг себя.

— Прежде всего надо было осадить, взять приступом свою собственную Смуту, — замечает Забелин. — И эта осада была несравненно мудрёнее осады Китай-города или Кремля…

Осада собственной Смуты. Пожарский хорошо понял, что Смута есть прежде всего смута душ, что надо начать с перестраивания душ, тогда рассеется и сама Смута.

Есть и ещё одно, почему-то не замечаемое многими историками: восстание Нижнего Новгорода против польского королевича и короля на Москве было в своей основе религиозным восстанием, религиозной войной.

Нельзя забывать, что на Волге восстал тот самый московский народ, который ещё недавно с гордым чувством почитал свою Русскую землю державным Третьим Римом — единственным, другому не быть, православной наместницей Божией в мире или, как называли наши праотичи отечество, Домом Пресвятой Богородицы.

Дом Богородицы теперь потоптан, опаскужен, попсован и кем? — папежниками, Литвой, ляхами, крыж-никами, самыми ненавистниками православной земли, и заодно с ними изворовавшимся русским бунтом. Нижний восстал за Русь именно как за веру, за старую веру, так же, как позже пойдет за неё на костёр железный протопоп Аввакум.

Восставшая Русь Козьмы Минина, нельзя забывать, была та же, что и Аввакумова Русь, — упорная до ожесточения и суровая до самозакабаления.

И вот такая Русь уже в Ярославле. Русское правительство, утвердившееся там, именовало себя в грамотах величаво:

— Великих государств и Российского царствия бояре и воеводы и по избранию Московского государства всяких чинов людей, многочисленного войска ратных и земских дел стольник и воевода князь Дмитрий Пожарский со товарищи…

Но живого знамени, но объединяющего, победного образа у ярославского правительства не было.

У Московской боярской думы было своё живое знамя — польский королевич Владислав. У Новгорода тоже было — королевич Карлус Шведский. А у Ярославля нет во главе ни царевича, ни королевича. Государя нет. Какое-то громоздкое, довольно смутное и, если хотите, по-теперешнему республиканское правительство учредилось в Ярославле — «всяких чинов люди и князь Пожарский со товарищи».

Не помышлял ли этот скромный, служилый человек из захудалых и опальных князей поставить самого себя во главе Руси, стать чем-то вроде московского Кромвеля?

Нет, не помышлял никогда. А вся его тоска и все его поиски — законный государь, которому присягнула бы Русь и подчинилась, кому отдали бы всю веру и службу, без остатка. Но из своих таких уже не видно ни одного, изворованы, погублены или попсованы Смутой. На Руси все поедом едят друг друга, нет никому веры, никто никого не уважает. Нет на Руси такого, кому бы все подчинились.

Боярская дума на Москве поняла это и первая потянула к чужеземному корню. То же понял и Новгород.

А как Ярославль?

В первую пору Ярославль, несомненно, был за шведского королевича Карла-Филиппа. В июне 1612 года до Ярославля добралось из Новгорода посольство — игумены, торговые люди, дворяне с пятин, с ними князь Фёдор Чёрный-Оболенский. Князь Оболенский сказал прямо, что новгородцы желают иметь государем шведского королевича, что королевич уже прибывает вскоре в Новгород, и добавил:

— Чтобы и вы все, меж собой договор учиня, похотели бы быти с Великим Новгородом в общей любви и добром совете, и похотели бы вам на государство Московское и на все государства Российского царства государя нашего, пресветлейшего и благородного, великого князя Карлуса-Филиппа Карлусовича…

Заметьте, Новгород говорит с Ярославлем как отдельное государство, уже имеющее своего пресветлого государя Карлуса. И Пожарский как будто соглашается, чтобы шведский королевич занял Московский престол, лишь бы принял православие и дал запись на управление землёй Земским собором. Но князь подчёркивает в ответе: «Искони Великий Новгород от Российского государства отлучён не бывал. И ныне то видеть по-прежнему…» Князь опасается также, как бы не вышло со шведским королевичем «тоя же статьи», какая учинилась с польским королевичем Владиславом, вместо которого пожелал царствовать никем не званный король-отец.

— А тоя статьи, — отвечает ему Оболенский, — как учинил на Московском государстве литовский король, от Свейского королевства мы не чаем…

Но всё что-то мучает, тревожит князя Пожарского. Не хочет он Карлуса. У него есть свои, ещё неясные мысли о государстве. Он жалеет, что в Ярославле нет Василия Голицына, с которым он породнился через свою жену, что Голицын, бывший послом в Польше, задержан там Сигизмундом.

— Только бы такой столп, как князь Василий Голицын, был здесь, — говорит Пожарский на прощанье Оболенскому. — И об нём бы все держались, и я к такому великому делу мимо него не принялся бы, а то ныне к такому великому делу бояре и вся земля сильно приневолили.

Пожарский колеблется, не находит твёрдого решения. По отъезде Оболенского он посылает своих послов в Новгород, Секерина и Шишкина, сказать:

— Буде, господа, королевич по вашему прошению вас не пожалует и по договору в Великий Новгород нынешнего года по летнему пути не будет, и во всех городах о том всякие люди будут в сумнении, а нам без государя быти невозможно, сами ведаете, что такому великому государству без государя стояти нельзя…

Пожарский этим указывает, что окончательно не договорился о королевиче и что сам ищет государя. Так оно и было. У ярославского правительства был свой претендент на Московский престол. В те дни, когда Ярославль вёл переговоры с Новгородом, в Ярославле начались переговоры и с послом германского императора Матвия. Проездом из Персии, посол германского императора Иосиф Грегори не случаем завернул в Ярославль. Грегори и предложил Пожарскому на царство Московское Максимилиана, брата германского императора. В трёх ставленниках на Московский престол — Владиславе, Карле, Максимилиане — как бы скрестилась вся будущая история России в Европе, три великих силы тогдашней Европы — Польша, Швеция и Германия — стали оспаривать между собою московское наследство. Первая начала Польша, верная служанка Рима. Она первая учла слабость Борисова царствования и как будто решила захватить Москву одним сокрушительным ударом: царевич Дмитрий. Лжедмитрия можно отчасти сравнить со знаменитым пломбированным вагоном наших времён[132]. Этот удар был тонко рассчитан и превосходно задуман, вероятнее всего, в Риме. Если это так, то это был план сокрушения самой схизмы[133] московской, еретической Руси, при посредстве своего ставленника — царя. Это был гениальный план торжества Рима над Москвою. И Лжедмитрия в таком случае можно рассматривать только как средство для всеоправдывающей цели: завоевания московских еретиков. А Риму ли было не знать, что в таких страшных войнах с еретиками хороши все средства. И удивительно — в том именно и сказался живой гений нашего народа в Смуту, — что московский народ почуял какой-то обман в Лжедмитрии, какую-то заднюю мысль в нём, какую-то иную тень за ним. Возможно, что из беглых холопов — почему беглый холоп Болотников мог жить в Турции и в Италии — был выбран какой-нибудь другой московский беглец для ослепительной воли воскресшего царевича, тот — рыжий, с бородавкой, с живыми карими глазами, порывистый и великодушный, непутёвый и хвастливый Дмитрий Первый Московский. Во всяком случае в Лжедмитрии, с его беглым знанием латыни, с его подписью «Imperato», во всём чувствуется сладковатое и, вероятнее всего, иезуитское воспитание тогдашней Италии, тогдашней Флоренции… Но царевичу Дмитрию не удалось завладеть еретичкой Русью. Тогда литовский король Сигизмунд, заслонясь королевичем Владиславом, как будто решил овладеть ею силой. Но против Польши вмешалась Швеция, а за нею против Польши и против Швеции вмешалась Германия.

вернуться

132

Знаменитый пломбированный вагон наших времен — имеется в виду вагон (а точнее — вагоны: таких поездов было несколько) с российскими революционерами-эмигрантами, пропущенный Германией (противницей России в Первой мировой войне) через свою территорию в начале 1917 г. Благодаря операции германского Генштаба в Империи оказались и развернули свою деятельность наиболее видные представители разрушительных течений во главе с В. И. Лениным. Подробнее об этой акции и о германском влиянии на события в России см., напр., в кн.: Катков Г. М. Февральская революция. Париж, YMCA-Press, 1984. С. 82–131 (глава «Революция и германское вмешательство»). Прим. сост.

вернуться

133

Схизма — от греч. schisma, расщепление. В западном мире схизмой (или «московской схизмой») называлась Православная Церковь, якобы отделившаяся от Церкви Вселенской, т. е. от католического Рима. Прим. сост.

74
{"b":"176811","o":1}