В 1815 году Нодье служил редактором вполне официального «Журналь де деба», после чего перешел в ультрароялистский «Котидьен».

В 1823-м Нодье поступил на должность библиотекаря в Арсенал и занимал ее до самой своей смерти в 1844 году. В его салоне собирался «кружок». Здесь бывали Виктор Гюго, Сент-Бев, Мюссе, Виньи, Ламартин и, разумеется, Бальзак.

Нодье желал, чтобы именно Бальзак занял его место во Французской Академии. Избрания, однако, удостоился Мериме.

В 1830-м Нодье напечатал «Сказку про короля Богемии и семь его замков».

В этой истории Карл X и его династия превращаются в лошадей, увлеченных науками и прогрессом. Но, проявив свою полнейшую неспособность, снова оказываются в конюшне: «Франция — старая нация, которой нужна новая организация». Режим Луи-Филиппа — все та же рутина, «школа отчаяния», хуже того, знамение конца европейского мира, который падет раньше, чем будет открыта «другая планета» (Шатобриан).

Нодье верил в еще более глубокие перемены. «Продолжение человека он видит в ангелах». «Своими аллегориями вы даете нам радостную надежду воскреснуть в виде более совершенных существ» (Бальзак, «Письмо к Шарлю Нодье»).

Согласно Нодье, чтобы подготовиться к этим переменам, днем необходимо посещать библиотеки, а по ночам держать под контролем свои сны. Нодье полагал, что владеет этим мастерством. «Вы придали форму моим снам, — писал Нодье Делакруа, — и истинным следствием этого стало избавление от уныния». Такого же мнения придерживался и Бальзак. Как считал Нодье, гений — «сильнейшая сторона воображения».

Именно из этой уверенности, или из «свойственной снам зыбкости» (Роже Кайуа), вышли «Философские сказки» Бальзака.

В «Красной харчевне» или в «Мэтре Корнелиусе» Бальзак свободно манипулирует последовательностью событий, происходящих во сне и ускользающих от понимания спящего или одержимого лунатизмом человека, оставляя последнего незащищенным, подверженным посторонним влияниям.

Следует также и посмеяться.

Нодье указывал на Рабле как на главу романтической школы. Он полагал, что язык Рабле способен вдохнуть новую жизнь в современный французский, освободить его от оков классицизма.

В 1830 году Бальзак все еще не расстался с идеей создать «Живописную историю Франции», задуманную как ряд небольших исторических сценок, персонажи которых изъясняются на «старом языке». «В „Потешных сказках“, — пишет Лора Сюрвиль, — Оноре ставил своей целью проследить за всеми изменениями французского языка со времен Рабле до наших дней, обогащая свой рассказ идеями [то есть словами] той поры, так непохожими на нынешние».

В 1830 году Бальзак перечитал Рабле в надежде подлечиться доброй дозой хорошего настроения, которое спасет Францию от уныния, а литературу — от «романтической ипохондрии».

Утверждают, что революция 1830 года принесла свободу. В таком случае она должна была освободить умы от предрассудков и устаревших принципов, разрушить тот рациональный фундамент человеческого существования, который ему навязали Французская революция, Наполеон и немецкая философия. Рабле не стесняется в выражениях. Но разве не был он человеком, сидящим «между двух стульев»? Разве не служил он при дворе и не получал содержания от Церкви? Но нет, истина скрыта в «той бездонной бочке, которая питается от живого источника, неиссякаемой удачи». Рабле не вымучивает своих решений. Вместо того чтобы задумчиво почесывать макушку, он пишет книгу жизни, будто бросает камешки: живые камешки, представляющие людей.

Рабле помог Бальзаку найти свою линию поведения: «Смех — это привилегия, данная лишь человеку; а общественные свободы — более чем веская причина для слез». Из-за них жизнь каждого человека зависит от правительства, единолично решающего вопросы нравов и размера налогов, войны и мира, избирательной системы и службы граждан в национальной гвардии. Как же над этим не смеяться!

Бальзак с детства ощущал на себе влияние Рабле. Бернар-Франсуа Бальзак «свою оригинальность и доброту заимствовал одновременно у Монтеня, Рабле и дяди Тоби», — пишет Лора Сюрвиль. Для Бернара-Франсуа «все прах», кроме веселья. «Как солнечный луч усмиряет волны, так меткое слово сбивает спесь с чванливых зануд». Бернару-Франсуа нравились Рабле и Сервантес, «добившие» рыцарство и лишившие его ореола возвышенности.

«Веселитесь, дети мои, веселитесь, — призывал Бернар-Франсуа Лору и ее мужа 25 февраля 1822 года, — но избегайте чрезмерности». В конце своей жизни, серьезно болея, он понял, что для выздоровления бывает достаточно святых книг и Рабле. Его терзала подагра, но он держал ее на расстоянии и заставлял отступить с помощью Библии. Давид ведь тоже страдал подагрой, но это не мешало ему купаться в «ласках шестисот юных жен и наслаждениях, какие способна подарить чувственность».

Значение «Потешных сказок» полностью ускользнуло от современников, не разглядевших в них стилистики, оживившей все скрытые богатства французского языка. «Это написано по-нидерландски», в номере от 13 апреля 1832 года заметила «Фигаро».

Впрочем, отдельные фразы «Потешных сказок» напоминают о Пеги, например те, которыми Бальзак описывает улицу в Туре, где он родился: «Императорская улица, улица о двух тротуарах, прекрасно мощеная, чудесно застроенная, отлично отмытая, сверкающая, словно зеркало; королева улиц — единственная улица Тура». А следующий пассаж вполне мог бы принадлежать перу Реймона Кено, разумеется, без соответствующих архаизмов: «Разве Франция вымолвила хоть словечко, даже когда казалась удивительно сердитой, весело сердитой, отчаянно сердитой, бешено сердитой? Она злится на всех и покорно мирится с чужим вторжением».

Если бы Бальзак занимался только тем, что доставляло ему удовольствие, он, вероятно, остался бы исключительно «рассказчиком потешных историй». 23 октября 1833 года в письме к Еве Ганской он напишет: «[…] Если и есть во мне нечто, чему уготована долгая жизнь, так это мои „Сказки“. Человек, создавший их сотню, никогда не умрет. Перечитай эпилог второго десятка и посуди сама. А главное, относись к этим произведениям как к беззаботным арабескам, набросанным с любовью».

Бальзак разыскал или изобрел множество забавных, выразительных и просто красивых выражений. Ими вполне могли бы воспользоваться писатели, употребляющие арготизмы. Назовем в качестве примера хотя бы несколько: «чистилище» вместо ватерклозета, «безделушничать» — гулять или шататься; «обнежить» — заботиться; «околпачиться» — надеть что-либо на голову; «недоберечься» — впутаться в неприятную историю; «порхатель» — человек, легкомысленно порхающий по жизни, и т. д.

В апреле 1831 года, когда вышел в свет первый десяток «Потешных сказок», герцог Фитц-Джеймс, возглавивший партию легитимистов, оказался в числе немногих великосветских читателей, проявивших достаточно свободомыслия, чтобы по достоинству оценить творение Бальзака: «Надо быть таким дерзким, каким вы и являетесь, чтобы в самый разгар холеры выпустить в свет подобную книгу […]. Вы, наверное, от души посмеетесь над лицемерием дам, которые проглотят вашу книгу, а потом будут делать вид, что никогда о ней не слышали. „Грешок“ — настоящий бриллиант, а чтение литаний рисует восхитительную картину. „Жануа Коэли“ одна стоит целой книги […], дайте же нам побольше именно таких сказок. „Радости славного короля Людовика XI“ тоже недурны, забавны и бесшабашны, но слишком уж много там говорится об испражнениях […]. Господи, неужели у вас и в самом деле наготовлено для нас целых десять томов подобной забавы и вы не боитесь никаких пересудов на свой счет? Что касается меня, то я благословляю вас продолжать. Когда минует ужас холеры, мы все посмеемся, и этот смех докажет, что вы победили».

Герцог в свои 56 лет слыл любителем удовольствий, Бальзак же в обществе, живущем балами, путешествиями и заговорами против Луи-Филиппа, играл роль заводилы.

Жюль Жанен остался единственным, кто в «Деба» призвал дам втихомолку прочесть эти сказки, «еще более непристойные, чем истории Боккаччо», а «Ревю де Пари» признавал, что они способны «возбудить зависть у библиофила Жакоба».