Во время первого визита еще энергичный Бальзак сидел в кресле, но, как и все тяжелобольные, твердил одно и то же. Он упорно твердил о хорах маленькой церкви на углу улицы. Тело Бальзака вынесли в часовню Божона через дверь, ведущую в комнату Евы. Гроб с покойным простоял в церкви два дня.

Уже 20 июня Бальзак сказал Теофилю Готье, что находится «в состоянии бессловесной и неподвижной мумии».

В июле его положение стало откровенно безнадежным, но он не прекращал шутить. Он говорил, что, когда его голова падает на подушку, возникает вопрос, уж не симулирует ли он смерть.

Нет! Воспаление брюшины усугублялось, язвенно-пленчатая водянка охватывала все новые части тела. Живот до того вздулся, что доктор Наккар предписал наложить 100 пиявок.

Однажды Бальзак решил встать, но споткнулся о какую-то мебель. От удара на ноге образовался нарыв, переродившийся в гангренозную флегмону.

Стремление любыми средствами продлить жизнь больного вылилось в ужасную резню: пункции, промывания, вскрытие нарывов, кровопускание, пиявки довели больного до полного истощения.

Виктор Гюго вновь пришел 18 августа. Ему пришлось долго звонить. Служанка наконец открыла и Гюго прошел к умирающему. У изголовья и подножия кровати висели ремни — на тот случай, если бы Бальзак захотел приподняться самостоятельно. «У него было фиолетовое, почти черное лицо, перекошенное вправо, неухоженная борода и седые, коротко стриженные волосы.

Около Бальзака сидели мать, сиделка и слуга. Ева же „пошла отдыхать“».

В конце сборника «Письма к госпоже Ганской» Роже Пьерро совершенно уместно поместил шесть писем Евы к дочери Анне, написанных между 7 июня 1850 года и 17 мая 1854 года.

В Париже Ева Ганская быстро освоилась. Она стряхнула с себя оцепенение и закружилась в вихре польского Парижа, в кругу родственников и друзей. В письме от 7 июня, написанном за полтора месяца до смерти Бальзака, Ева уделила болезни Бильбоке всего несколько строк. Она вовсе не оставалась безучастной, просто она приехала в Париж не для того, чтобы трагически воспринимать смерть своего мужа. Впрочем, и сам Бальзак не впадал в уныние. Он охотно вспоминал, как один ясновидящий нагадал ему, что «к пятидесяти годам он заболеет тяжелой болезнью, но вылечится и будет жить до 80 лет».

Наконец Эвелина познакомилась с госпожой Бернар-Франсуа де Бальзак. Это Elgantka Zastarzala, «постаревшая, старомодная щеголиха», переводит Роже Пьерро, «элегантная старая дама», — уточняет дальше госпожа Оноре де Бальзак.

Госпожа Бернар-Франсуа де Бальзак вскоре покажет, на что способна. Эта очень активная женщина резво, словно лань, разъезжала между Сюреном, где жила, и площадью Этуаль.

Ева станет платить свекрови 3 тысячи франков ежегодно, как делал ее муж.

Она заплатит 83 500 франков долга своего дорогого усопшего. К этой сумме надо прибавить 260 тысяч франков, выплаченных ранее.

В один из сентябрьских дней между Нейи и Сюреном «все было покрыто тенью, свежестью и гармонией». Для того чтобы прийти в себя, Ева де Бальзак читала наизусть строки Шатобриана, затем бралась за вышивание: «Мы плыли по Сене вдоль всех ее излучин. Слева нам встречались очаровательные сельские дома. Справа река, словно ручей, теснилась в зеленых зарослях и была покрыта лодками». У свекрови Эвелина познакомилась с Лоран-Жаном, «невыносимым, взбалмошным, капризным человеком с дурными манерами», но именно Лоран-Жану Бальзак дал полномочия блюсти свои творческие интересы.

Эвелина полюбила Лору Сюрвиль, «маленькую, совершенно круглую пышку, наделенную разумом и сердцем. Ее муж — прекрасный человек, а малышки — просто прелесть».

Необходимо было также встретиться с кредиторами. Она пошла к самому давнему, самому любезному другу, холостяку Даблену, ежегодно тратившему 25–30 тысяч франков для пополнения своей коллекции, которую он хотел завещать государству. Бальзак оставался ему должен 15 тысяч.

В сентябре 1850 года «улица Фортюне станет называться улицей Бальзака. Жители нашего квартала собирают петиции, ратующие за это переименование».

В другом письме дочери, датированном 1851 годом, Ева Ганская упоминает о «моем бедном муже». Старый легитимист из По признался ей в любви, но получил отказ. Ева, естественно, ни словом не обмолвилась о своей связи с Шамфлери, который готовил к изданию труд «Памяти господина Оноре де Бальзака». В 1852 году Ева стала любовницей художника Жана Жигу (1806–1894). Его прозвали Серой Вошью, до того он был уродлив. Жигу написал портрет Евы и выставил его в Салоне 1852 года. Они примут решение никогда не расставаться, и Жигу обустроит свою мастерскую на улице Бальзак. А Мнишеки построят себе роскошный особняк, прилегающий к дому Евы.

В это время одна из сестер Евы вышла замуж за Жюля Лакруа, брата библиофила Поля Лакруа. Он и Дютак, большой друг Бальзака, по крайней мере в 1839–1847 годах, посвятят свою жизнь изучению творчества Бальзака.

Подготовительную работу провел Шарль Фюрн (1794–1859). Он основал акционерное общество для издания «Человеческой комедии». С 1842 по 1844 год «Человеческая комедия» выходила благодаря стараниям Хецеля. Хецелю удалось убедить книгоиздателей, что те пожнут лавры, выпустив произведение, писавшееся на протяжении 15 лет.

Хецель купил долю Фюрна через посредничество Александра Уссьо. Когда Хецель и Бальзак вели судебную тяжбу, именно Уссьо опубликовал в 1848 году XVII том «Человеческой комедии» под маркой «Фюрн и К°». Хецель возглавлял секретариат министерства иностранных дел, затем стал секретарем Кавеньяка. Попав под подозрение после захвата власти Луи-Наполеоном, Хецель бежал в Бельгию.

С 1853 по 1858 год Уссьо несколько раз переиздавал 17 томов «Человеческой комедии», добавив к ним еще три тома. Это «Полное собрание сочинений в двадцати томах» будет выходить в свет и в 1865-м, и в 1868 годах… Мишель Леви (1821–1891) с помощью своего брата Кальмана (1819–1891) подготовил к печати окончательное издание «Полного собрания сочинений» Бальзака. Вначале Мишель Леви специализировался на театральных произведениях. Он купил «Мачеху» и «Дельца» (1848). Но затем начал подбирать материал для «Переписки» Бальзака, которая начала выходить с 1861 года.

В 1850–1851 годах проблемы творческого наследия Бальзака отступили на второй план перед угрозой ипотеки, нависшей над имуществом детей Евы Ганской в Польше.

Пять месяцев спустя после смерти Бальзака Ева осознала, что напрасно поспешила покинуть Верховню, не дождавшись ответа царя на свое прошение, в котором она выражала желание оставить все детям в обмен на пожизненную ренту. «Выходите замуж, если хотите, но ничего не вывозите с собой», — повелел передать царь своей подданной в июле 1849 года. «Отказ от наследства» исключал пожизненную ренту. Если граф Мнишек и его жена начнут выплачивать ренту Еве, их земли могут быть конфискованы.

Ева написала графу Орлову, дипломатическому советнику царя, длинное прошение:

«Через три месяца после моего приезда в Париж меня постигло глубокое горе. Я потеряла мужа. Это была невосполнимая утрата не только для меня, так спешившей воссоединиться с ним, но и для Франции, и для Европы. Он задумал написать книгу, разоблачающую зловредные доктрины, которые вот уже столько лет подтачивают устои социального строя… Господин де Бальзак всегда ставил перед собой портрет Императора. Он говорил, что созерцание столь выдающегося лица вдохновляет его. Как могла я справиться со столь непосильным горем? Как могла я проснуться без него утром этого чудовищного дня, одинокая и покинутая на чужедальней стороне? Одному Господу Богу это ведомо. Одно время я намеревалась возвратиться в Россию, но разве мне это удалось бы? Я до сих пор не знаю, не лишило ли меня мое замужество права когда-либо вернуться на родину. Впрочем, в Париже мне предстоит разобраться в весьма запутанных наследственных делах. Следовательно, мне придется остаться. Мне придется остаться главным образом для того, чтобы не потерять права быть погребенной подле моего мужа, который ждет меня… Простите меня, господин граф, за столь длинное послание. Прошу Вас усмотреть в нем лишь глас отчаявшегося сердца и жизни, отмеченной печатью смерти. Я, несомненно, вскоре отойду в лучший, нежели этот, мир, и страдания, которые я претерпела на земле, возможно, предоставят мне право молить за Вас более могущественного повелителя, чем тот, кому вы служите так, как мне хотелось бы служить Тому, Кто меня ожидает. Я настолько привыкла обращаться к всемогуществу небес, что прониклась определенным доверием к земному всемогуществу…»[58]