Ева пришла в большое волнение. Она представляла себе Бальзака закоренелым холостяком, день и ночь корпящим над бумагами, перекусывающим на ходу, а потом ненадолго укладывающимся вздремнуть на жесткое и неудобное ложе. Великий эгоизм запрещал ей думать о том, какой именно жизнью жил Бальзак в Париже. Она видела его исключительно рабом литературного труда, создаваемого ей во славу.

Оказывается, ничего подобного! Оказывается, он там создал себе скромный райский уголок и живет — не тужит! Его экономка мила и энергична. Дом содержится в чистоте, его работе никто не мешает, его вовремя и вкусно кормят. И он видит перед собой долгую череду тихих и спокойных дней, которые завершаются и будут завершаться сладостными ночами!

Ева не испытывала к Бальзаку любви в привычном смысле слова. Он внушал ей уважение, ей льстила его дружба, поднимавшая ее над обыденностью.

Представить себе, что этот гений, это почти божество, имел обычный семейный очаг! Нет, это решительно невозможно! Она этого не потерпит. Ее долг — оторвать от Бальзака эту женщину, своей заботой и лаской насильно привязавшую его к себе.

«Когда один из нас умрет, я перееду жить в деревню», — имел неосторожность написать своей молодой жене Козиме Рихард Вагнер. Она никогда не простила ему этих слов.

Бальзак тоже совершил непростительную оплошность.

«Вы приняли мою служанку за любовницу!» — станет он оправдываться в следующих письмах. Ах, что уж тут скажешь?

Думается, следует привести здесь весь этот отрывок:

«Как я вам и писал, я не собираюсь ехать в Шартрез, а думаю перебраться в какой-нибудь глухой угол и там доживать свои дни никого не видя и не слыша, не занимаясь ничем, одним словом, существовать, как существуют звери. Вы приняли мою служанку за любовницу, и это очень дурно. Не будем сейчас касаться этой темы. Если вы не ощутите холода, когда будете читать эти строки, знайте: сейчас, когда я пишу их, у меня кровь стынет в жилах. Насколько я помню, я уже говорил вам: не в моих принципах себя убивать, но я уеду в глухой угол именно умирать, потому что не хочу больше ни видеть, ни слышать кого бы то ни было».

В Польше, в течение трех лет, что продолжался судебный процесс, поместье Верховня находилось в ведении временного управляющего. Он расхищал имущество, спекулировал им, а земли тем временем приходили в запустение. У крестьян вошло в привычку отлынивать от работы. Было необходимо срочно все привести в порядок, погасить долги, заплатить кредиторам, адвокатам и стряпчим, которые помогли выиграть дело. В ходе судебного разбирательства Ева Ганская потеряла сумму, эквивалентную двухгодовому доходу.

В мае 1844 года Ева Ганская возвратилась в Верховню, чтобы содействовать исполнению царского указа, отменившего постановление судебной палаты Киева.

Бальзак написал Еве, что намеревается приехать, и забросал ее вопросами:

«Какую одежду мне следует взять с собой: зимнюю или летнюю?»

«Есть ли в вашей библиотеке мемуары о Французской революции?»

«Можете ли вы сыскать мне хороший путеводитель?»

Бестактность, несдержанность, слишком деятельный характер, простодушие Бальзака делали его присутствие в Верховне весьма нежелательным. Большое украинское поместье должно было подчиниться воле одного-единственного домоправителя, и Ева Ганская хотела решать все вопросы самолично.

14 июня 1844 года Анриетта Борель, гувернантка Анны Ганской, приехала в Париж. Она привезла крест мученичества, тот самый крест, который сестры доминиканского ордена Санкт-Петербурга, преследуемые царем, хотели передать своим парижским единоверцам. Бальзак провел с Анриеттой Борель десять дней. Она не пожелала осматривать достопримечательности Парижа и посетила только святые места (собор Парижской Богоматери, церковь Святой Магдалины). Она не знала жалости к мирскому Парижу: «Лоретта глупа, как гусыня, и по любому поводу изображает из себя смиренную жертву… Уж и не знаю, чем она могла быть вам полезна», — писал Бальзак своей Лине.

Приезд Анриетты в Париж принес Бальзаку некоторое успокоение. И эта ничтожная женщина сумела пробудить у Евы желание удалиться от мира, светского общества и заставила ее полюбить монастыри!

Бальзак не переставал задавать один и тот же вопрос: выйдет ли Ева за него замуж?

Набожная Анриетта, одержимая своей идеей, пребывала в твердом убеждении, что Ева последует за ней в монастырь.

Тогда же Бальзак получил странное письмо: когда Анна выйдет замуж, Ева примет монашеский постриг.

Ева станет монахиней! Бальзак заметался, словно его ужалила змея. Эта новость несла с собой смерть.

Когда птица попадает в силок, она не сопротивляется. Она погибает.

Бальзак заболел желтухой.

«Плохо излеченный гепатит делает жизнь невыносимой». Бальзак был обречен не двигаться в течение сорока дней. Он был не в состоянии писать, читать и даже есть. Во рту он ощущал солоновато-сладковатый привкус, который делал несъедобной любую пищу, даже молоко.

Болезнь начала отступать в начале мая 1844 года, и доктор обнадежил Бальзака: Наккар обещал скорое выздоровление, если больной отправится на воды в Карлсбад.

На воды? Ева прикинулась глухой. В этом году о водах не может быть и речи. Она останется в Верховне, а Бальзак — в Пасси.

Принятое решение жить далеко друг от друга, возможно, было мудрым. Весной 1844 года Бальзак плохо выглядел и не мог появляться в обществе. Сладковатый привкус во рту портил вкус всех блюд, даже пересоленных. Он по каждому поводу приходил в ярость и вступал в ожесточенную перепалку с сиделкой, которая хотела во что бы то ни стало накормить его посытнее, тогда как Наккар предписал больному строжайшую диету. Несколько докторов, собравшись на консилиум у его изголовья, высказали противоположные суждения. Бальзак резко отчитал их… Когда ярость проходила, Бальзак начинал злиться на себя. Он возненавидел человека, в которого превратился, и поэтому решил умереть. Больше всего он боялся, что никогда уже не сможет написать ни строчки. Этот страх, если и не питал его болезнь, то по меньшей мере беспокоил его мысли. «Причуды воображения» неизменно утверждали его в мысли, что он «болван».

Однажды «болван» решился выйти на улицу. В трехстах метрах от дома он упал. Обратно пришлось нести его на носилках.

Когда наступило лето, Наккар решил перевести своего пациента на фруктовую диету. Бальзак теперь должен был ежедневно съедать по две вазочки клубники! Увы! Для него это была непозволительная роскошь.

В июле, желая вернуться к работе, Бальзак вновь принялся поглощать в невероятном количестве кофе. Его кофе представлял собой любопытную смесь, от которой он все больше впадал в зависимость. Покупая разные сорта кофе в трех магазинчиках, он смешивал бербон, кофе с Мартиники и мокко. Он варил кофе в кофейнике по рецепту Жана Шапталя, непременно кипятя его несколько минут. Порой он выпивал более литра кофе как днем, так и ночью.

К гепатиту добавился бронхит. Бальзак хрипел и все время кашлял, но ему непременно надо было работать: «Я каждый вечер встаю в полночь, пишу до восьми часов, делаю 15-минутный перерыв, работаю до пяти часов, обедаю, ложусь спать и снова просыпаюсь в полночь. Результатом подобного труда являются пять томов, созданные за 40 дней».

Если ему суждено теперь умереть, то он сделает это достойно.

На протяжении всей болезни Бальзак неотступно думал о том, что поделывает и о чем думает Эвелинетта. Изредка он получал о ней известия от польских друзей, с которыми она встречалась, иногда она писала ему короткие письма, где с дьявольским наслаждением обескураживала его. Ева утверждала, что воплощает собой несбыточную мечту Бальзака. Все, что он предпринимал ради нее, не имело никакого практического значения и даже являлось насмешкой с точки зрения Господа. Он отвечал ей, воскрешая в памяти сросшиеся тени Серафита и Серафиты, «двуединость которых вечна».