22 октября Бальзак прочел что-то похожее на приведенные выше строки, которые Ева написала 3 октября накануне новой разлуки. Прочел и сказал: «Нет ничего трогательнее этих трех строчек. Они словно целебный бальзам, обещающий мне надежду и счастье. Любовь, написавшая их, выше гения».

Бальзак стал ее ангелом-хранителем, но ему нелегко было исполнять эту роль, сопряженную скорее с тревогами, чем с радостями. В своих возвышенных мечтах Ева словно отождествляла себя с «убегающей женщиной» из Апокалипсиса. Она готова была отказаться от собственной плотской сущности, чтобы подняться до высоты того божества, которым виделся ей Бальзак, чтобы стать его отблеском:

«Как же не говорить о Нем в той книге, где я хочу выплеснуть всю свою душу? Как не рассказать, сколько величия и доброты, нежности и понимания, ослепительного ума и юношеского задора в этом благородном, весеннем сердце, которому нет равных, которое бьется так же молодо, как в первый день нашей встречи. Его чувства так же свежи, как чувства 16-летнего юноши. Ах, я слишком стара и душой и телом, чтобы быть достойной такой любви. Мне стыдно, мне горько… Сколько раз, слушая его, умеющего силой несравненного разума выразить самые искренние чувства, я с грустью думала, что этого счастья слишком много для меня, что я его не стою…»

Нет, ей решительно ничего другого не оставалось, как уйти в монастырь!

В конце 1843 года Бальзак, все еще не оправившийся после болезни, все-таки исхитрился доставить себе целых три удовольствия.

В конце ноября, улучив момент между двумя сеансами лечебных пиявок, он посетил скульптора Давида д’Анжера, задумавшего изваять монументальный бюст писателя. Работа Бальзаку понравилась. Теперь он мог быть уверен, что потомки не посмеют взирать на него с таким же презрением, как слишком многие из современников. Конечно, возраст и тяжкий писательский труд наложили на него свой отпечаток, но после лечения доктора Накара он похудел и даже помолодел.

В ноябре Бальзак перечел «Шуанов» для третьего переиздания и решил, что в его романе «весь Купер и весь Вальтер Скотт, плюс страсть и сила духа, которой нет ни у одного из них».

20 декабря за 1400 франков Бальзак присмотрел у Дюфура на набережной Мадлен «два буфета черного дерева с инкрустацией из меди и перламутра». Бальзаку было известно, что именно в этом «магазине случайных вещей» некий коллекционер приобрел однажды «гобелены из спальни Людовика XIV». Он нисколько не сомневался, что приобретенная им мебель, «способная украсить любой дворец», «красовалась в спальне Марии Медичи»: оба буфета были украшены тонкой и изысканной резьбой, к тому же на них красовался герб рода Медичи.

Луиза де Брюньоль выделила 150 франков, чтобы торговец оставил мебель за Бальзаком, который уже мечтал перепродать ее за 20, нет, за 30 тысяч королеве, если, конечно, раньше не подвернется какой-нибудь английский аристократ, который с радостью выложит за буфеты все 60 тысяч!

Этим двум буфетам, вернее, комодам, предстояло положить начало своего рода мебельному складу, в который постепенно превращалась квартира на улице Басс.

При этом Бальзак-коллекционер считал себя достаточно осторожным: покупая, всегда есть риск переплатить, а продавцы только и думают, как бы сплавить подделку.

Тем не менее Ева Ганская отругала его за эту покупку. «Я приобрел их для нашего будущего дома», — парировал он. Сколько бы она его ни журила, он знал: она сама обожает ходить по магазинам и делать покупки.

Да и что такое эти милые перебранки для двоих, которых ожидает еще 30 лет совместной жизни!

Обдумывая будущее житье, Бальзак проявлял чудеса изобретательности. Им придется запастись огромным количеством обивочных тканей, «чтобы приглушить слишком громкий голос писателя»; он будет сидеть в своем «гнезде, скорлупе, коконе», а хозяйка дома, словно жемчужина в золотой оправе, будет нежиться на «бархате, обитом марокеном».

Бальзак любил в Еве не только ее душу, но и ее личность, поэтому культ любимой женщины он мечтал окружить конкретными предметами, в том числе портретами. 2 февраля 1844 года он получил оригинал портрета Евы работы Дафингера: «Для меня вы всегда останетесь такой, какой запечатлел вас Дафингер». Не забудем и про «памятки милой Лины» — обрезки ее платьев, которыми он вытирает перья. Эти кусочки ткани полны для него глубокого смысла, она словно говорит ему: «Пиши побольше строчек ради нашего будущего благосостояния». Бальзак часто вспоминал в этой связи стих из «Рая» Данте и, перефразируя его, говорил: «Ева — вот богатство, которого нельзя лишиться».

Вот что писал Бальзак Еве Ганской 20 февраля 1844 года:

«Из всех моих воспоминаний самым мощным остается то, что связывает меня с „поэмой“ Берни. Но вы, дорогая Лина, возвращаете меня в милое детство, которого у меня не было; вы явились, чтобы отомстить всем тем, кто заставил меня страдать; вы единственная моя любовь; вы будите во мне ту необъяснимую страсть, которую некоторые мужчины испытывают к женщинам и которая влечет их к ним, невзирая на любые пороки и измены. […] Но прежде всего и более всего вы — та женская половина моей души и тела, которой мне недостает; вы принадлежите к тем святым, благородным и преданным созданиям, к ногам которых хочется с чистой решимостью положить всю свою жизнь, все свое счастье, весь свой успех. Вы — маяк, вы — счастливая звезда».

Никогда еще Бальзак не выражал своих чувств столь красноречиво. Такая женщина, как Ева Ганская, не может быть «объектом для завоевания», она может быть только требовательной и властной возлюбленной. Влюбленный мужчина, властвуя в жизни, перед лицом своей дамы готов превратиться в вассала. Он — ее слуга, ее пленник. Гордая и достойная дама способна подвигнуть его на подвиги ради любви.

С маркизой де Кастри Бальзак потерпел сокрушительное поражение, еще не зная, что оно станет для него выходом. Неудача в любви заставила его подняться еще выше и найти себе возлюбленную не в рядах французской аристократии, побитой революцией 1789 года и годами эмиграции, но истинную аристократку из самодержавной России, в полной мере сознающую высоту своего положения.

Пыл, с каким Бальзак бросился служить Еве, грел его самолюбие и поднимал его в собственных глазах. Она действительно отомстила за все вынесенные им унижения и помогла ему осознать свое истинное величие. Бальзак, как мы уже упоминали, всегда оставался «корнелевским героем». Для него «долг и сердце — одно». Полюбив высокое начало в Еве, он возвысил свою душу и обрел способность к героическим свершениям. Действительно, разве не подвигом с его стороны была работа над двумя романами в Ланьи и над «Человеческой комедией», созданной всего лишь за пять лет?

Игра велась серьезная, и отступать в ней было нельзя. Но постоянное перенапряжение сил временами приводило к тому, что его охватывали приступы слабости и меланхолии. Стоило ему на миг забыть о своих честолюбивых планах, как он терял веру в себя.

В том же самом письме, несколькими строками ниже, Бальзак вдруг открывает свою слабость. Он всем обязан Еве, но если она бросит его, он откажется от дела всей своей жизни, уедет куда-нибудь в Арьеж, в Пиренеи, и станет влачить существование простого крестьянина.

Он откажется от гордого имени «де Бальзак», чтобы снова стать одним из Бальса, альбигойским мужиком, внуком своих дедов.

Он даже обдумал, как закончит свои дни:

«С тремя тысячами франков ренты мы поселимся в каком-нибудь скромном имении, и, забыв про весь мир, я буду спокойно ждать смерти».

Ева теряется в догадках: кто это «мы»? Бальзак, естественно, не сообщает ей, что имеет в виду Луизу де Брюньоль, «фею» его домашнего очага.

И тогда «пелена наконец спала у нее с глаз».