Конечно, всегда приятнее верить, что близкий человек явление необыкновенное. Она знала и от самого мужа, и от его гениальных коллег, что «непризнание» — похвальный лист, который обычно толпа выдает молодым Колумбам. Толпа вначале всегда дура. А потом проходит лет десять, двенадцать: в мастерской гордого и не уступившего ни пяди художника появляются директора южноамериканских и австралийских музеев — и остается только катиться по новой ширококолейной дороге…
Своих гениев ни в Южной Америке, ни в Австралии почему-то нет. Климат, должно быть, неподходящий. Директора рыщут по Европе… И так как не все они ослы, то поймут же они, черт возьми, что первый открывший Бубнова своих фунтов стерлингов в воду не бросит. Надо только уметь ждать…
Многое, впрочем, смущало Веру Павловну. Гениев, помимо ее мужа, была прорва. Ходили они друг к другу стадами… Рисовали они все на один салтык: словно бросали на расстоянии буро-грязные кисти в полотна! Дело, конечно, не в том, что она ничего не могла понять — гнилая ли картошка была на полотне, труп ли старухи, разрезанный на куски и обильно политый навозной жижей?.. Желание что-либо понять — было постыдно, она это очень хорошо усвоила.
Со всех сторон мансарды глядели на нее тусклые завитушки, дымящиеся пробочники и термитные кучи со вставленными в них сверху донизу оловянного цвета глазами… Утром проснешься — будто отваром цикория тебе всю душу вымазали. Но Вера Павловна покорно терпела. Ради будущего. Ради австралийских директоров, ради победной колесницы, в которой и она, подруга и рабыня, займет свое место… Даже любимых своих пророков и сивилл Микеланджело убрала со стены. Ибо Владыка изрек:
— В моей квартире прошу такой слащавой дряни не развешивать.
И она покорно сложила гравюры в папку и сунула под диван.
Даже от любимого дяди отказалась. Потому что ее дядя однажды не выдержал — покраснел, посмотрел с отвращением на баранье руно гения и ляпнул:
— Хорошо-с… Предположим, что я лавочник и безглазый моллюск. Но вы ведь, в сущности, топчетесь на одном месте. На всю эту абракадабру я любовался еще двадцать лет тому назад на выставке «Треугольник»… И вот с тех пор — все та же вобла. Хоть бы вы ее омолодили как-нибудь. Старо… Трижды старо!
Знал дядя, какое слово — единственное слово — убивало наповал. И вот пришлось отказаться от дяди. Владыка в тот вечер после его ухода сказал: «Я или дядя — извольте выбирать!»
Она выбрала. С утра до ночи, не подымая глаз, вышивала в углу у окна дамские сорочки. Гениальная орава, шатавшаяся к мужу, съедала пропасть чайной колбасы, выкуривала бездну синих папирос. Термитников с оловянными глазами никто не хотел покупать… Безглазые моллюски до них не доросли, директора музеев до адреса Бубнова не добрались — путеводителя по гениям никто еще в Париже не догадался издать.
Вера Павловна терпела. Вышивала, стряпала, стирала — только порой подымала кроткие глаза на бурые, обрамленные за ее счет кляксы и покорно вздыхала:
— О Господи!
* * *
Но вот однажды она расцвела. Гений встал как-то в час дня, почесался спиной о косяк комода и буркнул:
— Садись. Буду тебя писать.
Боже мой! Портретов он никогда еще не писал, — первой будет она. Быть может, ощупью он дойдет наконец до настоящего своего призвания. Быть может, штопоры и термитники были только томлением духа, мутными черновиками вдохновения, а ее, свою жену, он увидит иными — теплыми, человеческими глазами… Раскроет в ней себя, — и поймут все… И…
Она сидела тихо-тихо, как гимназистка на экзамене космографии. Сдерживала дыхание, не шевелилась. Только невидимые крылья дрожали над ее вязаной кофточкой и глаза сияли так лучезарно, что даже слепой дурак бы понял: «А ведь какое она удивительное существо, эта простенькая Вера Павловна».
Владыка кончил. Она встала, сжала руки и робко спросила:
— Можно?
Художник зевнул и небрежно провел платяной щеткой по лохматому войлоку, заменявшему ему волоса.
— Смотри. — Сказал так, будто буйволица подошла к картине…
На полотне круглилась грязная тыква, над ней тыква поменьше с двумя идиотскими шелками вместо глаз. Рта не было, — зачем такая мещанская подробность? Вместо рук из большой тыквы торчали два отрезка автомобильной шины. И наискось, должно быть для ясности, красной краской было размашисто наляпано:
«МОЯ ЖЕНА!»
Вера Павловна долго не отрывала глаз от своего портрета. Глаза ее уже не сияли — прищурились, спрятались, ушли…
— Это… я?
— Рразумеется. Твой внутренний портрет! Я так тебя вижу!.. Если тебе нужна фотография, пойди на угол и снимись.
— И ты «это»… выставишь?
— Рразумеется. Дай мне пять франков.
Гений зажал в кулаке сунутую ему боком бумажку, влез в свой, похожий на переваренный коровий мешок, пиджак и ушел прожигать жизнь.
Вера Павловна осталась одна. Со своим портретом. Долго смотрела, стучала пальцами по столу и произнесла сухо и четко только одно слово, чрезвычайно выразительное слово:
— Так…
* * *
К закату художник вернулся. Вера весело напевала у окна. Странно, — никогда раньше не пела. Дамские сорочки валялись на диване, точно они не были заказаны к сроку.
— Вера, есть…
Жена молча указала гению головой на салфетку, закрывавшую блюдо. Странно, — никогда раньше не закрывала. Он сдернул салфетку и выпучил глаза: на блюде лежали обрезки ржавой жести, вокруг гарнир (он наклонился и понюхал) — нарезанный кусочками резиновый каблук.
— Что это за фокусы?
— Это не фокусы. Это твой обед. Внутренний портрет твоего обеда. Так я его вижу…
Художник поморщился, но лицо жены было грозно.
— Ах, так… В гаком случае дай мне десять франков.
Жена молча протянула кусочек холста, выкроенный из портрета «моей жены».
— В чем дело, Вера?
— Ни в чем. Это внутренний портрет десяти франков. Ты научил меня видеть вещи. Спасибо.
— И что же дальше?..
— Ничего. Сегодня вечером я иду к дяде. Если ты хоть на что-нибудь годишься, я попрошу его достать для тебя работу. У его знакомых — кукольная мастерская, — плюшевым фоксам надо пятна на боку рисовать…
— А если не пожелаю?
— Тогда и завтра, и послезавтра, и до тех пор пока ты не перестанешь симулировать гениальность, ты будешь получать такой же обед и такие же десять франков. Вурдалаков своих, — она показала на стены, — сегодня же убери вон. Понял?
— Понял. Хорошо… Я подумаю.
По лицу его было, впрочем, видно, что думать он долго не будет.
Начиналась новая жизнь.
<1931>
АМЕРИКАНСКИЕ РЕКОРДЫ*
1
Проповедник нью-йоркского содружества «Истина внутри нас» прочел в цирке, стоя на одной ноге, проповедь, длившуюся 19 часов 41 минуту. Остальные содружества посрамлены, так как такого времени до сих пор не показывал никто. Содружество «Неугасимый пламень» тренирует своего проповедника, который будет говорить, стоя на голове, в течение суток.
2
Изабелла, лошадь скаковой конюшни голливудской звезды Рия-Пипа, третьи сутки играет на двух роялях «Вальс Миссисипи».
Лошадь еще совершенно бодра. Исполнение по радио передается во все штаты. Если лошадь выдержит еще сутки, Рия-Пипа потребует повышения своего гонорара на 40 процентов.
3
Союз «Чикагских интеллектуальных шатенов» объявил конкурс на сочинение третьей части «Фауста».
Условия: 1) число слов 21 735; 2) число запятых 2648; 3) число точек 1580; 4) после каждой тысячи сочиненных слов каждый участник конкурса обязан выпить пол-литра воды и 5) до окончания конкурса никто из состязующихся не имеет право выходить из зала.
<1931>
ЭМИГРАНТСКИЕ ПРИМЕТЫ*
Играть во сне в бридж с эсером — к зубной боли.
